— Ох, Василий, Василий, и надо же, чтобы ровнёхонько в этот час вас всех сюда несло! Видно, нечистая сила мешает, отпускать царевича не хочет. Что ж, обо всём я тебе поведал честь по чести, дале сам решай, да вот тебе три совиных пёрышка. Захочешь со мною потолковать, сожги одно и жди к вечеру, а коли дело важное, все три сожги.

На том они с Казимиром и распрощались.

Василий даже не стал смотреть, как тот улетит, и торопливо зашагал к воротам, ёжась и растирая плечи. Закоченел, пока стояли, а вдобавок боялся, что ворота закрыты — прямо шёл и чувствовал, что сейчас как толкнёт, а они не откроются — но нет, повезло.

Он шёл по тёмной улице, мимоходом отмечая, что дорога теперь почти ровная, чистая, можно идти и не бояться, что споткнёшься или вступишь во что-нибудь. Ну, немного уже истоптали, там и сям после дождя стоят лужи, но неглубокие, и попадаются редко, не то что раньше.

А ещё он думал обо всей этой ситуации, и чем больше размышлял, тем больше запутывался и сердился. Все говорили разное, и даже если лгали, это была ложь такого типа, которая содержит и правду. Самая паршивая ложь. Попробуй понять, к чему подкопаться!

Добравшись домой, Василий разжёг лучину и взялся искать бересту, потому что в голове всё путалось, и нужно было записать факты, чтобы найти нестыковки. Как назло, береста вся была исчёркана заметками вроде «приходите, окрестные сёла, на гулянье весёлое» и прочими попытками составить завлекающий текст.

— Да блин! — пробормотал Василий. — Так, ладно, кто против кого? Бабка против колдуна. Колдун против заповедника, потому что нечисть нападёт на людей. Тогда почему бабка тоже против заповедника? Ладно, какая разница...

Порывшись под соломой, из которой была устроена его постель, он достал нож и вспомнил, как его описывал Казимир: старый, истёртый, рукоять треснула и обмотана бечёвкой, а лезвие не блестит. Тот самый нож, один в один.

— Если бабка заодно с подменышем, — продолжил рассуждать Василий, — то что он, про нож не знает разве? Почему так спокойно отдал? Да блин, ничего не сходится!

Он подумал ещё немного, и в голову его закрались подозрения, что ему подсунули поддельный нож. Казимир мог бы точно сказать, но его пока спрашивать не хотелось.

Василий вернул нож в ножны и опять спрятал в изголовье. Спрятал там же и пёрышки, завернув их в тряпицу, в которой Марьяша приносила ему хлеб.

Плюнув на всё, он попробовал лечь и уснуть, но сон не шёл. Колдун ещё повторял, мол, отступись... не он ли посылал эту тень, душить и шептать на ухо? Надо было спросить. Жаль, раньше в голову не пришло.

Тихомир вроде простой мужик, да и Марьяша на притворщицу не похожа. Как же у них может быть такая мать-интриганка? Хотя кто их знает, этих женщин. Царица вон тоже, получается, двадцать лет строила планы, как вернуть сына, и с царём не делилась. Зато приезжему колдуну сразу всё и выложила. Ну, конечно, бывает, чужому человеку о чём-то легче рассказать, чем родному...

Василий перевернулся на другой бок и опять прикинул, что имеется. Колдун говорил (если не врал), что царский сын при рождении выглядел иначе. Тихомир был другом царя, а значит, мог видеть царевича до и после. Ну, теоретически. Вот Тихомир точно уверен, что Мудрик — подменыш. И Хохлик уверен. Хохлик слишком глупый, чтобы врать.

Василий вздохнул. В детстве он любил такие игры: в жёлтом доме живёт не поэт; тот, у кого попугай, живёт между красным и белым домом, и так далее. У кого канарейка?

Кто врёт?

И в чём врёт?

Марьяша дружит с Мудриком. Опекает его. Она, выходит, не верит, что он подменыш? Или верит и именно потому и дружит, что они родственники по дедушке-водяному? Или по бабушке... Тьфу.

Василий сердито перевернулся на другой бок. Он вдруг понял с тоской, что с большим удовольствием бы думал над рекламными текстами. «На Купалу к нам придите, в поле клады поищите! Все рады искать клады». «Щедрый улов по цене петуха, сети раскинул — вот и уха». «Приобретайте, Мани и Вани, веник целебный для бани...»

Так себе, конечно, можно и лучше. И он вообще-то старался бы, он бы всё сделал по красоте. Он уже представлял, как тут всё будет, он только загорелся этой работой, и что? Всё остановить, испортить, как посоветовал Казимир?

Неужели правда случится беда? Неужели все эти существа оголодали, истосковались по людям и теперь притворяются, используют Василия, чтобы он им помог? Может, в лицо улыбаются, а за спиной плетут заговоры? Добряк вон вполне успешно сотрудничал с колдуном и виду не подавал, в Перловке никто и не знал.

Кому верить?

С такими мыслями Василий и заснул. Спал тревожно. По очереди к нему являлись Мудрик и бабка, и сова, и Тихомир, и все душили его и требовали переделать креативы.

Потом приснился день открытия. Василий как наяву увидел толпы гостей — вот они идут, сперва несмело, удивляются, смотрят по сторонам. Вот смеются, оживляются, вот полевик дарит им венки... Вот лозники вцепляются в одежду, запутывают в кусты, тащат в воду. Оттуда водяницы тянут когтистые руки, скалят щучьи зубы. Гришка бежит, топчет людей, а сзади, подгоняя его, смеясь, улюлюкая, несутся грабы и кикиморы.

Люди, испуганные, ищут спасения на холме, мечутся среди домов. Банник выплёскивает на них чан кипятка, хихикают, подступая, кикиморы, ползёт одноглазый кузнец с клещами в руке. Бурый медведь ревёт, встаёт на дыбы, бьёт наотмашь когтистой тяжёлой лапой...

Крики, плач, стоны. Люди бегут, люди ползут, молят о помощи...

Те, кто сумел убежать, вернутся с огнём и железом. Теперь будут охотиться уже они.

Перловка затихнет. Останутся только чёрные остовы домов, запах гари и смерти, дурная слава... И это будет смерть невинных. Может, и его собственная смерть.

Василий остро чувствовал, что он на развилке. Перед ним лежат пути: один верный, другой приведёт к беде. Но каким будет итог, можно узнать, только пройдя до конца, и никакой подсказки, никакого камня с надписями или волшебного клубочка — ничего, и даже совета не у кого спросить. Нужно решать самому. И винить, если что, некого, кроме себя.

И времени страшно мало. Времени, можно сказать, и нет совсем.

Поднялся Василий поздно. Слышал, как по улице прогнали коров, и как выпустили гусей, и как гуси за кем-то погнались, гогоча и хлопая крыльями. Слышал, как пел петух, и как двое прошли мимо, вразнобой стуча копытами. Донеслись и затихли их голоса.

Он ждал, Марьяша придёт, принесёт завтрак, но она почему-то не явилась. Может, думала, он сам придёт. Он обычно сам и приходил, дрессировал Гришку, это вчера всё отменилось из-за плохой погоды, а сегодня... А сегодня казалось, та привычная жизнь осталась далеко-далеко, как будто её никогда и не было. Привычная! Даже смешно. Он и пробыл-то здесь всего ничего.

Василий умылся, почистил зубы, расчесался пятернёй и не спеша побрёл в сторону дома старосты.

Он не торопился. Это раньше бы он спешил — как же, осталась пара недель, или сколько там, и нужно заинтересовать народ, нужно проконтролировать, как Деян мастерит таблички и как Любим их расписывает. Нужно пройтись с Гришкой до леса и обратно, за брёвнами, потому что теперь Гришка его вроде слушает...

Он шёл, по пути рассеянно задевая рукой стебли подсолнухов, и они качались, и шешки на них смеялись и верещали. Как здесь вообще не переводятся эти подсолнухи? Местные всё рвут их да рвут, каждый второй щёлкает семечки, а подсолнухи всё стоят забором вдоль дороги, крупные, спелые, как на подбор.

А теперь, получается, некуда спешить. Если он хочет, чтобы колдун помог...

Даже если не думать о возвращении домой, он совсем не хотел, чтобы в день открытия тут началось смертоубийство. Вся нечисть и правда разбежится, если что, а Марьяша? Сон стоял перед глазами, давил тяжким грузом, не давал покоя.

Девичий крик, огонь, чёрный обугленный дом... Тишина...

Тихомир стоял у дороги, сложив руки на груди. Поджидал. Василий его и не заметил.