И ещё Василий подумал, что ведь и за рыбой кто-то ходил к озеру, тоже могли сказать Мудрику, но не стали.

— Хочешь ко мне в команду? — предложил он. — Помогать с рекламой.

Он, правда, даже не знал, что за дело может поручить Мудрику, решил, что придумает позже. Но тот отказался — мол, озеро расчищает, на прочее нет времени.

Они ещё немного посидели, отмахиваясь от назойливых мошек.

— По дому, небось, соскучився? — спросил Мудрик. — Кто у тебя там остався?

— Кто? — задумчиво ответил Василий. — Да мать с отцом, только им давно на меня пофиг. Наверное, даже и не заметили, что со мной что-то случилось.

— Как же так, Васенька? — всплеснула руками Марьяша.

— Да вот так. Они разошлись, у каждого теперь другая семья. Отец нашёл женщину с детьми, вкладывается в них. Учёбу оплатить — пожалуйста, на курорты возить — пожалуйста... Мать за границей живёт, брата и сестру мне родила, а я их даже никогда и не видел, только на фото. Я, в общем, со старших классов с дедом жил, но его уже на свете нет. Волк — вот и вся моя семья.

— А невеста? — спросил Мудрик.

Марьяша подтолкнула его локтем. Василий догадался, что Мудрик ради неё и взялся выспрашивать, сама-то она эту тему обходила стороной.

— Какая там невеста? — махнул он рукой. — Работать надо, чтобы жить, и кому я нужен? Квартира и та на мать оформлена.

— И всё ж ты собрався до дому? — не унимался Мудрик.

— Да не знаю, — пожал плечами Василий.

Он впервые засомневался. С одной стороны, здесь жизнь куда проще: пришёл, вот тебе и дом. С другой, никаких удобств, а подхватишь какое-нибудь воспаление лёгких — всё, ты труп. К сорока можно распрощаться с зубами, это если ещё доживёшь. И как вообще жить? Допустим, с заповедником выгорит, и что, так до старости и торчать в Перловке, шешкам хвосты крутить и пить медовуху со старостой, пока Марьяша не видит?

— Не знаю, — повторил он опять, видя, что Марьяша заметно огорчилась. — Там видно будет. Может, и не уйду.

Он, в общем, не врал. Может, и не уйдёт, если колдун ему не поможет. А если поможет...

Он к другой жизни привык, что же тут поделаешь. Чем дальше, тем больше его начнёт всё бесить, станет на всех срываться, вот как Добряк. А Марьяша хорошая, только они совсем разные. И она, кстати, вообще не говорила, что он ей нравится.

Да, кстати, она вообще этого не говорила. Ей, может, от него только помощь с заповедником и нужна.

Они ещё немного посидели, думая каждый о своём, и разошлись. С утра, хочешь не хочешь, ждали дела. И дела эти Василий с удовольствием поручил бы другим людям, но, увы, заменить его никто не мог.

Хоть и не быстро, но работа продвигалась.

Грабы, те самые парни с копытами, подновляли дома. Кровли решено было делать не тесовыми, как раньше, а земляными. Мряка, тот, что бродил по ночам, поливая дороги водой, тоже помог: на новых крышах быстро росла трава.

— Эх, красиво, зелено! — радовался Василий, оценивая прогресс.

Грабы ворчали и ленились. Добряк стоял у них над душой с утра до вечера, не то бы они только трепали языками и работали спустя рукава. Только и было слышно, как он их костерит своим тонким голосом. Из Добряка вышел отличный прораб.

Расчистили место для гостиного дома, убрали две избы-развалюхи. Какие-то брёвна накололи на дрова, какие-то оставили для будущего строительства и пока так и бросили. Рук не хватало.

Дорогу на холм выложили деревом, сделали подобие ступеней. Раньше склон был крутоват, вон и бабка Ярогнева никогда сюда не поднималась, и кое-кто из местных не спускался, а теперь ничего, сами ходили на родничок за водой. И Ярогнева наведалась раз или два, всё осмотрела, но ничего не сказала.

Долго возились с дорогой. Сперва её всё же вымели, Василий устроил субботник. Проследил, чтобы каждый работал.

— Так это и действует, — объяснял он Марьяше и Хохлику. — Если люди вкладывают во что-то свой труд, то они потом это ценят. Чем больше вкладывают, тем больше ценят.

— Умный ты, Вася, — говорила Марьяша. Хохлик молчал, шевелил губами. Запоминал.

На другой день, не успели ещё привезти грунт, дорога стала почти такой же грязной, как и всегда. Набросали огрызков, ореховой и яичной скорлупы, выплеснули какие-то помои с рыбьими хребтами и очистками неясного происхождения. Куры и гуси пришли поживиться и внесли свою лепту.

Василий негодовал.

— Нужно вложить больше труда! — заявил он и устроил ещё один субботник. Но в этот раз на него явился только он один.

Василий написал на щите на площади: «Чисто не там, где убирают, а там, где не сорят», и послал Хохлика разносить эту мысль. Тот унёсся. Вскоре Василию стали попадаться задумчивые деревенские, а потом он услышал голос Хохлика:

— Чисто не там, где умирают, а там, где ссоры!

Хохлик очень старался. Василий ещё минут пятнадцать его догонял, чтобы остановить и заткнуть.

— Ты, блин, дубовая башка, — отчитал он его. — Ты хоть думаешь, что несёшь? Ну где тут логика?

— Что такое логика? — тут же поинтересовался Хохлик, почесав лоб.

— Это значит, мысль должна быть разумной, и из неё должен следовать правильный вывод. Всё понял?

— Понял, — кивнул Хохлик.

Василий ещё раз повторил ему слова и отпустил. Пошёл колоть дрова, потом за водой, а потом заметил, что деревенские опять какие-то не такие. Очень уж довольные.

Он разыскал Хохлика.

— Чисто не там, где убирают, а потому убирать и вовсе не надобно, — рассуждал тот, стоя на пне и разводя руками. — Логика!

За такую логику он получил подзатыльник, обиделся и отказался совершать рассылки.

— Да что ты будешь делать! — воскликнул Василий и отправился сперва к плотнику, а потом на поиски Любима. Найдя его на лавке у ворот в обнимку с кикиморами, Нежданой и Незваной, заявил:

— Есть дело для дизайнера.

Любим, усмехнувшись, поднялся, перед тем чмокнув в щёку каждую из девиц. Те посмотрели с обожанием: как же, дизайнер!

Василий объяснил техзадание, и Любим нарисовал на деревянной табличке череп со скрещёнными костями. Эту табличку воткнули у самого грязного двора.

— Написать бы «позор», да не поймут, блин, — сокрушался Василий. — Ничего, сделаем таких ещё десяток...

— Нешто, думаешь, проймёт? — флегматично спросил Любим, пожёвывая соломинку.

— Да уж надеюсь...

Оттуда они пошли к плотнику, и не успел тот сделать и двух табличек, как послышались крики и ругань. Если бы чисто было там, где ссоры, Перловка бы вообще занимала первенство по чистоте. Василий с Любимом понадеялись, что это табличка дала эффект, и пошли смотреть. На всякий случай не спешили.

Там уже собрались едва ли не все, орали, размахивая руками. Табличку выдернули из земли. Её тянул к себе косматый старичок, а Неждана и Незвана, растрёпанные, со сбившимися платками, отнимали.

— Вона, вона дизайнер и рекламщик-то наши! — раздался вопль из бани.

Все, как один, обернулись — мокрые, всклокоченные, красные, глаза горят, кулаки сжаты.

— Надо же, проняло. Ну, Вася, бежим, — сказал Любим, выплёвывая соломинку.

Но сзади подоспели ещё деревенские, и уйти не дали. Осталось только встать спиной к спине, тоже поднять кулаки...

— Вы чё эт в Баламутовом дворе поставили? — закричал старичок со свиным рылом, хватая Василия за рукав.

— За что ж ты нас так-то обидел, Любимушка? — запричитали кикиморы. — Нам ты этакой красы не дарил!

— Да, а Баламут-то чем заслужил!..

— А нас почто обделили?

Василий быстро сориентировался.

— А это награда, — сказал он, — за самый чистый двор и дорогу. Наведёте порядок, и вам такие таблички поставим.

Опять поднялся вой до небес — мол, какая же это чистота? Подметили каждую соринку, каждый след, припомнили даже то, что Баламут третьего дня вышел из дома, да и плюнул на землю.

Это продолжалось, наверное, минут десять, а там подоспел и сам Баламут, один из тех грабов, что чинили кровли. Видно, пока услышал, что творится, пока добежал... Прискакал, весь красный, рыжие волосы дыбом, повязку потерял, и закричал, ещё не разобравшись толком: