Он прополоскал рот водой из кружки, прихваченной в доме, сплюнул и поднялся.
— Это, дело у меня есть, — сказал он, заглядывая к Марьяше. — Мудрика где найти? Мы как-то не очень хорошо поговорили в последний раз, а больше он мне что-то на глаза не попадается...
Марьяша, отложив шитьё, ответила, что Мудрик обычно сидит или у озера, или в доме бабки Ярогневы, и согласилась, что разговор бы не помешал. Сама не пошла, отговорилась тем, что посторонние при такой беседе не надобны, да и дел у неё хватает. Василий не мог понять, рад он этому или нет. Ещё подумал, взять ли серп, и решил нечаянно забыть его дома. Потом подозвал Волка и пошёл.
У ворот их едва не раздавил Гришка, ломившийся на запах яишенки. Они буквально чудом успели отскочить и выругались хором: Волк на презрительно-собачьем, Василий на нецензурно-человеческом. Легко было понять, отчего Гришку тут не любят.
Впрочем, долго сердиться не стали.
Волк трусил впереди, вывалив язык и улыбаясь. За воротами набрал скорость, слетел с холма и понёсся по лугу, радуясь простору и свободе. Ещё бы, с тех пор, как сюда попал, никакого поводка.
Пригревало солнце. У края неба лежали облака, лёгкие, как куриный пух. Над островками белого клевера гудели неторопливые пчёлы, и ветер шелестел в ивняке и качал осоку вдоль канавки, по которой к озеру тёк ручей. Луг расстилался густым зелёным ковром, и лес, тёмно-зелёный, плотный, как будто вышитый шерстяными нитками, стоял над ним. Маленькими рыжими точками на кромке было обозначено стадо.
Василий почувствовал, что и сам не против сорваться с места и побежать, крича во всё горло. Вокруг ни души, такая свобода, как будто он последний человек на земле. Кто хоть раз не мечтал о том, что останется один на свете, и не представлял, что станет делать тогда?
Но Василий не был последним человеком на земле. Он вспомнил об этом, когда с радостными воплями вломился в кусты у озера и столкнулся с Мудриком. Кто-то ещё, кого Василий не успел рассмотреть, с плеском ушёл в воду. Разверещались лозники. Чуть дальше по берегу Тихомир брёл по пояс в воде, растягивая сеть, короткой стороной насаженную на вбитый в дно кол, и теперь недовольно поднял голову.
— Утренняя гимнастика, — пояснил Василий. — По обычаю моих родных краёв.
— У вас там чё, в ваших краях рыба глухая водится? — вознегодовал староста. — Чё пужаешь!
— Нет, — сказал Василий. — Зачем глухая? Вот с такими ушами!
И, приставив к голове ладони, показал, с какими. Тихомир и Мудрик посмотрели с сомнением.
— Ладно, — произнёс Василий уже негромко, так, чтобы слышал один только Мудрик. — Поговорить с тобой можно?
Мудрик согласился.
Они побрели по лугу без особого направления, просто — туда, где никто не услышит. Мудрик шёл, прихрамывая, и прижимал к груди нелепо сделанный кораблик из щепки, палочек и коры, и ветер трепал его лёгкие белые волосы. Василий поглядывал на него и не знал, как начать разговор.
— Это, ну... извини, — сказал он наконец, пожав плечами. — Я, в общем, не хотел, чтобы тебя сажали в клетку. Глупость сморозил.
На одно мгновение Мудрик посмотрел ему прямо в глаза, а потом его прозрачный взгляд опять ушёл влево. Он шмыгнул носом, утёр под ним, и вообще неясно было, понял ли, что ему сказали.
— Что, думаешь уплыть отсюда на этом кораблике? — спросил Василий, кивая на его поделку. С первой встречи было ясно, что бедняга не в себе — может, с ним и говорить надо как с ребёнком?
Мудрик обернулся, посмотрел на озеро, а потом сказал ещё тише, чем обычно:
— Нешто на этом корабелике уплывёшь? Маленький он, да и озеро-то за границы не выходить.
— Так а ты говорил в прошлый раз... — растерялся Василий.
— Я на бережок иду с корабеликом. Чернава выходить и говорить, что никуда я не доплыву. Если без корабелика прийти, так она не выйдеть. А так выйдеть, посмеёться. Радуеть она меня, вот и хожу. Ты ей не говори. А на тебя я не сердився.
И опять шмыгнул носом.
— Понял, — сказал Василий, хотя ничего не понял. Кого может радовать эта прогнившая русалка?
Он представил, как она смеётся, показывая щучьи зубы, как от неё пахнет, и даже вздрогнул.
— Значит, ты здесь с бабушкой живёшь? — решил он сменить тему.
— С баушкой, — подтвердил Мудрик.
— А что у вас за ворона, ручная? Может, и говорящая?
— Ворон? — переспросил Мудрик удивлённо, поморгал светлыми глазами. — Не живёть у нас ворон...
— С кладбища, может, прилетает?
— И не прилетаеть. Ворон — птица недобрая, баушка его не допустить до дому.
— Да? А я видел... — начал Василий, пожал плечами и засомневался, не ошибся ли. Вроде и правда видел. Знал бы, ещё у Марьяши спросил бы, видела ли она птицу.
Они неторопливо вернулись к озеру, где Тихомир уже вышел на берег и сворачивал сеть. В глубокой плетёной корзине била хвостами рыба.
Василий, подойдя к старосте, попросил, чтобы тот договорился с лешим о поставках дерева. Тот обещал заняться этим сегодня же, вот только рыбу соседям раздаст, кому должен, да хлеб с солью и медовуху возьмёт. Гостинцы для лешего, значит. И ушёл.
Какое-то время они с Мудриком сидели у воды, на земле, нагретой солнцем. Волк немного погонялся за лозниками, понял, что не достанет их, шумно напился и растянулся рядом. Лозники дразнили его, пищали, высовывая языки, прикладывали к длинным носам растопыренные пятерни, но тоже устали, притихли. Их, зелёных в зелёной листве, стало почти не видно. Мудрик всё смотрел на воду — видно, надеялся, что оттуда выйдет эта его русалка. Василий тоже смотрел и надеялся, что не выйдет. Одинокая стрекоза качалась на торчащем из воды стебле.
— Прохлаждаетесь? — раздался весёлый Марьяшин голос. Все так и подскочили, даже стрекоза улетела. — Тятя к лешему пошёл, а я к вам.
Она сменила повязку на волосах: раньше вроде была какая-то тёмная, узкая, а теперь широкая, хитро вышитая алым и белым, с бронзовыми подвесками у висков, похожими на половины солнышек с толстыми лучами, какие рисуют дети, по две с каждой стороны. Марьяша села рядом, и Василий поддел одну такую подвеску, посмотрел на узор: хорошая работа, тонкая, наверное, ещё из той жизни, когда Тихомир был царским советником. Тогда, может, здесь всё-таки умеют делать бритвы?
Он хотел спросить, но тут явились водяницы. Хорошо хоть на берег не вышли, стояли по шею в воде. Почти терпимо, если только ветер не задует с той стороны.
— Принарядилась, — с ехидной усмешкой сказала рыжая.
— Для жениха, — прищурившись, добавила светловолосая.
Третья молчала. Может быть, тем она и нравилась Мудрику больше других.
Марьяша, похоже, тоже не очень обрадовалась встрече. Только Мудрик тихо улыбнулся, качая свой кораблик в ладонях.
— Платья нам обещала, — напомнила рыжая.
— И сошью, — недовольно ответила Марьяша. — Озеро ваше расчистим, да вас самих принарядим...
— Женихов отыщем, — мечтательно сказала водяница. — С собой под воду уведём, кудри заплетать, на травах шелковых лежать!
— О том и помыслить не смейте! — возразила Марьяша. — Тогда о Перловке уж точно пойдёт лихая слава, а нам того не надобно.
Эти слова пришлись девицам не по нраву. Они зашипели, глаза разгорелись, зелёные огни отразились в тёмной воде. Нешто, сказали они, их выставят на позор, на потеху? Им-то что за корысть тогда?
Тут подключился Василий. Он вспомнил всё, что знал об аниматорах и Диснейленде, и постарался это подать с выгодной стороны: вот, мол, и слава, и восхищение, и красивые наряды. Утопленник — он что? День порадует, два порадует, а на третий его раки съедят. Живые вроде как полезнее: состроишь им глазки, а они в другой раз ленточку принесут, или там бусы, или гребень — что тут у девушек ценится?
Водяницы повеселели, стали мечтать о платьях с вышитыми рукавами, о шёлковых лентах и о цветах. Василий добавил, что им и делать почти ничего не придётся, только сидеть, к примеру, в лодке. А лодку можно украсить цветами, для красоты и чтобы запах отбить. Про запах, ясное дело, он только подумал, а вслух не сказал. Не дурак же.
