Хозяин блеснул на него глазами, прищурился, почесал короткую бороду.
— А чё не у Тишки-то помощи просишь? — спросил он.
— У козла твоего, что ли?
— У старосты нашего, — с презрением пояснил Добряк. — Чем он тебе негож?
— Так он меня к тебе и послал. Сказал, тебя тут уважают...
— Брешешь, — не поверил хозяин.
— Да зачем мне врать? — возразил Василий. — Тихомир так и сказал: к дядьке Добряку, мол, прислушиваются, если он согласится помочь, считай, дело сделано...
И добавил, подумав:
— А сам Тихомир с досками поможет, чтобы избы подновить, и, может, что-то ещё построить. Сказал, он с лешим дружбу водит...
Видимо, это он сказал напрасно, потому что хозяин тут же изменился в лице и тонко закричал, хлопнув по столу:
— А, лиходей, п-паскуда!
От удара его пудовой ладони стол жалобно заскрипел, посуда вся подпрыгнула. Шешки дружно завопили: «Ой!», заметались, столкнулись лбами и разлетелись кто куда, исчезли под столом и под лавками. Только дочиста вылизанная ложка загремела на тарелке, брошенная.
Добряк верещал, брызжа слюной. Из его воплей Василий понял, что леших было два (что-то такое он уже слышал), и Тихомир водил дружбу с пришлым. С тем, кого исконный хозяин леса так и не признал.
— Нешто приблуда те дозволение даст дерева рубить? — разорялся Добряк. — Нет у него права такого! Дикий мёд ещё крадут, злыдни, ульи мои разоряют — нашёл ты, кого слушать, бестолочь! Ток медовуху свою варить и может, колдырь, а боле ни на что не гож!
Василий уже почти привык к этим крикам, потому просто ждал, время от времени утирая с лица брызги слюны.
Услышав пёсий лай, вспомнил о Волке. Раньше у Волка не было такой свободы, и тревожило, не убежит ли, не потеряется — но вроде пёс не терялся, да и лаял сейчас не злобно, а радостно, как будто увидел кого-то знакомого. А вот завизжал, тоже радостно. Может, Марьяша вернулась?
Но от этих мыслей Василия отвлёк хозяин.
— Ладно уж, — сказал он, притихая, и опять хлопнул по столу, в этот раз не сильно. — Теперя вот чего, парень...
И, придвинувшись ближе, почти прошептал:
— Ты смекаешь, что дело здеся неладное? Темнит Казимир. Почто очищать земли выдумал, то нам неведомо. А боюсь я, парень, ежели мы голову поднимем, шибко ему то не по нраву окажется. Разуметь бы хоть, что он замыслил, не то как бы мы не сглупили да себе хуже не сделали.
— Ну а как узнать? — почесал в затылке Василий. — Надеяться только, что всё обойдётся. Мы, короче, если успеем по-тихому тут блеск навести и рекламу дать, привлечём клиентов, а тогда у Казимира уже не выйдет ничего с нами сделать. Слишком много свидетелей, ну и люди поймут, что вы все нормальные и никакого вреда не несёте... ну, разве что кроме ырки. Кстати, а чего вы его не замочили?
— Чё? — не понял Добряк. — И чё ему от воды сделается?
— Ну, не убили чего?
— А! — хозяин усмехнулся. — Это колдун так над Тихомиром потешился. Вот тебе, сказал, деревня, вот народ, так и заботься, мол, о народе, никого не обидь, а то спросим с тебя. Ну, нам-то чё, ырка слабый. Его, почитай, никто и не боится, да и ночью мы в поля не ходим. Пущай живёт, не жалко. Ты вот чё скажи, парень...
Он опять придвинулся и понизил голос:
— Ты, ежели что, не отступишься, не забоишься? Слово дай.
— Я домой хочу, — сказал Василий. — Всё для этого сделаю. Мне, в общем, тут так фигово, что хуже и быть не может. Короче, нечего терять.
— Слово даёшь?
— Даю. Даже если забоюсь, всё равно не отступлюсь. Лишь бы только колдуна этого как-то прижать, чтобы он меня домой вернул.
— Ну гляди, — сказал Добряк, отстраняясь. — Ты, как козёл, упёртый — вот хоть ко мне всё лез да лез. Можа, и сладится у нас чего, коли не испужаешься. Ну, поразмыслю я, с чего начать, а ты иди пока, да вот чё ещё: бабки Ярогневы стерегись.
— Это ещё почему? — уточнил Василий.
— Не по нраву мне она. Как царского сына подменили, так вскоре и явилась, при нём осталась. И сюда потащилась, хотя няньки ему давно уж не надобны. От юбки его, почитай, не отпускает, оселилась на отшибе, да там его и держит, а сама в лес шастает, да такими тропками, что сам лесной хозяин след её теряет и не ведает, что она творит. Смекаешь?
— Вроде того, — кивнул Василий.
— И здеся, на холме, ты её не встренешь, — прошептал Добряк, косясь на окно, как будто всё-таки опасался увидеть там бабку. — Не приходит, а всё ж обо всём ведает. Стерегись, уразумел?
Василий пообещал. А потом, поднявшись, спросил ещё, нет ли у хозяина садовых ножниц, или чем они тут срезают траву.
Добряк долго выспрашивал, зачем это нужно и почему бы не выдрать руками. Услышав, что травы много, достал наконец с полки два серпа, обмотанных тряпицами, и опять принялся дотошно расспрашивать, умеет ли Василий ими орудовать.
— Конечно, — сказал Василий, абсолютно уверенный в том, что это несложно. Что тут орудовать? Вот лезвие, берёшь и режешь.
Тогда дядька Добряк принялся рассуждать, какой из серпов ему не жалко отдать такому чурбану, который небось и зубцы затупит, и нож погнёт. То выбирал один, то другой, присматривался, щуря глаза, проводил по кромке пальцем. Потом ещё спросил, где же эта трава, которой так много, что без серпа не обойтись.
Василий решил, что хозяин нарочно его доводит, потому что ещё немного, и он, действительно, всю траву голыми руками и вырвет, чтобы спустить пар. Но всё же сказал, куда собирается.
— К о-озеру? — ахнул Добряк и взялся заматывать серпы. — Не дам! Да ты мне их изломаешь.
— Ой, да и ладно, — рассердился Василий. — Хоть спи в обнимку со своими серпами, а я пошёл расчищать озеро. Может, через сто лет расчищу.
Всё же Добряк дал ему серп — видно, тот, который меньше всего жалко. Но так вздыхал и провожал таким жадным взглядом, как будто был уверен, что Василий нарочно затупит его сокровище.
Выйдя за дверь, Василий огляделся — ни Волка, ни козла. Пустовала и лавка напротив. Парней с копытами там сейчас не было.
— Кий-я! — воскликнул Василий, перехватывая деревянную рукоять, и взмахнул серпом, рубя невидимого врага. — Ха!
Он сделал выпад, разворот и столкнулся взглядом с Добряком, торчащим в окне. И поспешно ушёл, а вслед ему неслось что-то о бестолочи и лоботрясе, который и косить не умеет, и серпа в руках не удержит, и точно голову кому-нибудь снесёт.
День уже заметно перевалил за середину, но после прохладного дома мир казался душным, как остывающая печь. Воздух застыл, ни ветерка, и пахло травами, а ещё какой-то гнилью, побросанной в канавы вдоль дороги.
За воротами квохтал рыжий петух, подзывая кур. Что-то нашёл, хотел поделиться, но куры купались в земле и ленились идти. Тянули шеи, спрашивая глупыми голосами: что-о?
Одна курица, белая, всё же подошла. Петух тут же склевал свою находку и сделал вид, что никого не звал. Потом, увидев Василия, встряхнулся, захлопал крыльями и закричал.
Василий показал ему серп и, утвердившись таким образом, спустился с холма.
Стадо паслось совсем близко — может, коров гоняли к озеру. Они щипали траву, обмахиваясь хвостами, шевелили ушами. Помаргивая, косились на Василия. Тут же бродил и пастух, наигрывал на дудочке — рыжий парень, волосы подвязаны ремешком, белая рубаха. Всем хорош, если бы не копыта.
Василий с опаской посмотрел на коров и ускорил шаг. Слишком большие, слишком близко, отчётливо пахнут хлевом... Вроде бы на людей бросаются только быки, а здесь, кажется, нет быка, но вдруг попадётся драчливая корова? Они такие здоровенные, что никакой серп не спасёт.
Мудрика он нашёл на берегу. Тот обрывал траву у ивняка, нарвал уже целую кучу, а с виду ничего и не изменилось.
— Я, это, вот... Помогать пришёл, — неловко сказал Василий.
Но раньше, чем он придумал, как извиниться, из воды вылез старик с зелёными волосами и бородой.
— Помога-ать пришёл! — обрадовался он. — Ну-кось, подь сюды!
Следующие три часа Василий работал под его присмотром, сердито сжимая губы и то и дело утирая пот со лба. Поясницу ломило. Серп оказался тупым, и Василий натёр мозоли.
