Верховный жрец смолчал.

«Отдай нам раненых. Сам ты ничем им не поможешь. И лекарка твоя не поможет».

Шикшин был прав. Лекарка не поможет. И Юльдра тоже.

«Мы можем сохранить им жизнь. Ты видел. Можем помочь там, где бессилен ты сам, твой храм, твоя вера».

Врезать бы шикшину промеж лоз. Пусть это нижайшепрезренное желание, бессмысленное, но как же хочется врезать шикшину промеж лоз!

«Раненые замедлят ваше передвижение. Тяжёлые раненые умрут, смутив ещё больше умов».

Юльдра молчал, мрачно слушал и смотрел мимо шикшей в спины кряжичей. Шикшины уже хрустели наперебой.

«Достаточно того, что люди пострадали из-за твоего упрямства. Зачем ты хотел навязать грибойцам свою правду? Почему думал, что они примут её»?

«Ты ведь хочешь поскорее увести своих людей отсюда в земли волокуш?».

«Волокуши, во всяком случае, не будут жечь людей огнём за твою глупость»…

***

К стоянке Храма в землях грибойцев Илидор с Ыкки прибыли вскоре после полудня – вывалились на лагерь прямо перед началом похоронной церемонии, и оказалось некогда выяснять, что тут произошло. Илидор лишь успел найти взглядом Фодель и, не сразу, — Йеруша и выдохнул с облегчением. По крайней мере, в головёшки сгорел не кто-то из них. И уж точно это произошло не из-за дракона.

Процессия жрецов, разбавленная котулями и людьми-старолесцами, под звуки одного из наиболее печальных храмовых гимнов тянулась в лес по узкой тропе, заросшей по краям подорожником. Ыкки и дракон поручили своих волочи-жуков заботам жречат и поспешили присоединиться к шествию. Оно тянулось в лес, а издалека, со стороны, как понял дракон, поселения, за процессией наблюдали сумрачные грибойцы. Они стояли цепью, скосолапив ноги и держа в поднятых руках фонари, словно без света не могли бы рассмотреть жрецов в голубых мантиях. Стояли молча, неотрывно и хмуро наблюдали за шествием, иногда чуть покачивали фонарями в поднятых руках, чуть подавались вперёд, словно предупреждая: «Только попробуйте!».

Илидору от этого тут же неистово захотелось попробовать. Он только не знал, что именно нужно делать, чтобы грибойцы взбесились, и подозревал, что Храм этого не одобрит, и, возможно, не сразу сообразил дракон, именно грибойцы имеют какое-то отношение к сгоревшим в головёшки людям, и, если так, то не стоит злить рехнутых старолесцев… Но руки, ноги и крылья засвербели, прямо как на сокрытой дороге при виде статуи.

Жрецы под предводительством котулей дошли по узкой тропе до двух растущих рядом деревьев пренеприятнейшего вида. Кора их — красно-бурая, как будто тесноватая для втиснутых в неё бугристых стволов и ветвей — длинных, как щупальца, гибких и толстых. Ветви всё время шевелятся, точно ощупывая воздух перед собой, а стволы едва заметно пульсируют.

В лесу у вырубки Илидор видел пару-тройку похожих деревьев, но те были существенно меньше — ростом с самого Илидора, а эти — раза в четыре выше и толще.

Процессия остановилась перед деревьями, и жрецы торжественно допели свой печальный гимн. Позади послышался шорох: грибойцы с фонарями следовали за людьми.

— В этот печальногорестный день, — пробасил откуда-то из толпы Юльдра, — мы предаём земле старолесья тела наших собратьев. Мы просим эту землю позаботиться о чужеродцах. Частицы же отца-солнца, что горели в груди детей его очищающим пламенем, возвращаются в этот день к своему целому.

Жрецы, несшие тела, с выражением глубочайшего, очень тщательно и очень плохо скрываемого омерзения положили свою ношу наземь, настолько близко к шевелящимся ветвям красно-бурых деревьев, насколько осмелились. Земля вздрогнула, чавкнула, взволновалась (все дружно попятились на несколько шагов) и стала медленно засасывать в себя мертвецов.

Илидор, хотя стоял неблизко, тоже отступил на шаг. На затылке поднялась дыбом чешуя, несуществующая в человеческой ипостаси, но не из-за того, что происходило в реальности. Перед его взором всё плыло и клубилось, клубилось и густело, заволакивало мир плотной бледно-розовой дымкой, мертвенной пеленой, а из неё прорастали туманные тени.

Эфирная драконица Балита кувыркается в воздухе над северо-западными холмами — огромная, диковинная серо-голубая птица, и одновременно драконица Балита в человеческом обличье лежит на подстилке в подземной камере Донкернаса, а золотой дракон держит на коленях голову драконицы, тихонько гладит её по волосам и поёт. Илидор поёт о покое и умиротворении, провожая Балиту в вечность. Эфирная драконица, истощившая свою магию, умирает.

Из бледно-розовой дымки появляется неуклюжий с виду короткошеий ядовитый дракон Рратан. Он плетёт неспешную историю про людские долинные селения, где ему недавно довелось побывать. Рратан увязывает кружева слов в чудные узоры, которые сами собою рисуются перед глазами каждого, кто слышит его рассказ, — и одновременно, в одном из людских долинных селений, про которые он рассказывает, которые он так любит, обезумевший Рратан рвётся в небо, в бесконечно свободное небо, не закрытое «крышкой», Рратан бросается в него, разрывая мышцы и лёгкие, зная, что остались считаные мгновения до того мига, когда он лишится своей драконьей ипостаси и с немыслимой высоты обрушится вниз.

Гномка-векописица Иган, призрачно-прозрачная Иган сидит у давно пересохшего фонтана в мёртвом городе Даруме и перебирает призрачные бумаги.

Да кочергу в хребет этой розовой дымке, даже если бы Илидор таскал за собой целый жбан живой воды — что бы это изменило?

До хруста стискивая зубы, дракон обернулся, проморгался, хотя дымка ела и застилала глаза — но Илидор всё-таки сумел разглядеть часть реальности, наполненной колыханием голубых мантий, шёпотами, вздохами и чавканьем почвы.

Нашёл Йеруша. У того был вид ребёнка, попавшего на ярмарочное представление, и он буквально жрал глазами всё происходящее.

Держась только на мысли о том, что ещё одну идиотскую выходку Храм может не стерпеть, Илидор по кусочку вытаскивал себя в реальность, пока бледно-розовая дымка не рассеялась, пока действительность не вернулась к дракону, не окружила его жрецами в голубых мантиях — печальных, сосредоточенных, но… Ни на одном из лиц Илидор не видел подавленности и боли, непохоже было, чтобы кого-то терзала вина или раздирало горе.

— И да услышит эта земля, а также это небо и воздух, — Юльдра повысил голос, то ли чтоб заглушить отвратное чавканье, то ли чтобы его хорошо расслышали грибойцы, так и несшие свой сумрачный караул. — Да услышат нас все, у кого есть уши. Храм не отступает от своих слов, желаний и намерений. Храм Солнца знает, что есть истина и в чём есть цель. Мы последовательнейше осмысливаем своё место в мозаике действительности и не допускаем, чтобы чужейшие измышления изменяли это место или помыслы о нём.

Илидор ни бельмеса не понял в этой речи, но жрецы, судя по всему, поняли отлично. Они шептались и переглядывались, некоторые хмурились, другие улыбались, третьи поджимали губы. Земля под плотоядными деревьями, чавкая, затягивала в себя мёртвые тела. Сумрачно переглядывались стоящие поодаль грибойцы. С некоторым опозданием Илидор понял, что слова Юльдры были сказаны в первую очередь для них. Как Юльдра сейчас вообще в силах думать о чём-то помимо мёртвых людей, которых пожирают плотоядные деревья, и о том, что он, Юльдра, мог бы, наверное, спасти хоть кого-то из них — но не спас?

Как жрецы умудряются провожать своих мёртвых без боли? Неужели их не режет пополам чувство вины? Неужели их не придавливает к земле одна лишь мысль о том, что они выжили, в то время как другие — нет?

Возможно, Илидору стоит поговорить об этом с Фодель, но… Позже. Сейчас Илидор не смог бы говорить ни с кем, кроме теней, прорастающих из бледно-розовой дымки, которая колышется на краю видимости и только ждёт повода вернуться. Золотой дракон не может говорить ни с Фодель, у которой, кажется, на всё есть ответы, ни с Язатоном – одним из старших жрецов, у которого всегда находится мудрое слово для тех, кто опечален и встревожен. Илидор не может говорить ни с кем из них. И когда церемония заканчивается, когда все расходятся по своим делам, дракон тихо растворяется в подлеске, стараясь никому не попадаться на глаза, затеряться в сутолоке, пока никто не подошёл к нему, пока никто не захотел с ним поговорить.