Со счётом у Йеруша всё было неплохо: он не то чтобы блистал, ему бывало трудно спокойно сидеть на занятиях и бесконечно совершать занудные операции с длинными столбиками цифр, но если удавалось взять себя в руки, он показывал довольно сносные результаты. Во всяком случае, его не называли безголовым.

В красивописании, составлении деловых писем и ведении документации Йеруш тоже не блистал, почерк у него был остро-нервным, неопрятным, и с этим ничего не получалось поделать, мелкие движения рук совершались будто сами по себе, как Йеруш ни уговаривал собственные пальцы двигаться красиво и плавно. В формулировках он подчас путался, то норовя сделать их слишком прямолинейными, то до того усердствуя с витиеватостью, что вензеля слов загораживали суть написанного.

Порядок ведения документации Йеруш запоминал легко, но норовил упрощать его везде, где возможно, да ещё и настаивать на своих упрощениях, чем чрезвычайно раздражал учителя. Поскольку предложенные Йерушем упрощения определённо имели смысл, он хотел знать: почему нужно организовывать обращение бумаг не так, как будет быстрее, удобнее и нагляднее, а так, как принято? У учителя не было хорошего ответа на этот вопрос, и учитель лишь раздражённо повторял раз за разом, что должно делать так, как делать должно.

Йеруша не устраивали эти объяснения, Йеруш желал видеть логику и смысл всякого явления и не желал смиряться с мыслью, что некоторым вещам не положено быть логичными и осмысленными и на них тоже приходится тратить время.

Через правила этикета Йеруш продирался, как сквозь бурелом, стиснув зубы и просто выполняя то, что было велено выполнять. Учитель, конечно, ворчал, что движениям Йеруша не достаёт грации, но ворчал исключительно себе под нос: с грацией у всех Найло было так себе, и учитель этикета отнюдь не желал навлечь себе на голову гнев хозяев.

После истории с разбитой вазой Йеруш старался на уроках как мог, он прекратил пререкаться и даже иногда просил дать ему больше задач для самостоятельного выполнения. Его не оставляло ощущение, что готовится нечто важное, отсюда и повышенное внимание отца, и большее, чем обычно, отчуждение матери, которая так старалась лишний раз не оказываться с сыном в одном помещении, что вообще перестала с ним общаться. Не получая от матери ни своей доли редких похвал, ни постоянных указаний на недочёты и промахи, Йеруш ощущал себя заброшенным и даже стал плохо спать.

Всё свободное время он проводил у пруда с красно-жёлтыми рыбками. Вода этим летом была особенно тёплой и немного цвелой, вкусно пахла свежестью и тиной. Когда Йеруш сидел в воде на берегу, закопав ладони в ил, ему казалось, что его пальцев касаются тёплые руки доброго друга.

Однажды Йеруш спросил отца, есть ли в их библиотеке книги, которые рассказывают о воде, о её устройстве, сущности и всем, что с ней может быть связано. Отец скользнул по сыну пустым взглядом и рассеянно ответил:

— В зелёном шкафу должна быть энциклопедия флота, — и, вымолвив это, вернулся к бумагам, с которыми работал.

Через некоторое время Йеруш попытался уточнить, какие именно книги про воду хотел бы найти в библиотеке — а если таких нет, то нельзя ли приобрести их или одолжить у кого-нибудь из дядьёв?

— Одолжить у дядьёв, это ты хорошо придумал! — просиял отец, и Йеруш едва не задохнулся от восторга этой нежданной похвалой.

Вскоре отец принёс ему несколько одолженных у дядьёв книг о банковском деле.

— Вот. Надеюсь, они не очень сложные для твоего возраста. Твой кузен их все уже прочитал дважды, а он ведь на год моложе тебя, так что ты должен справиться.

Йеруш честно полистал книги, едва не вывихнул челюсть зевотой и решил, что с новыми вопросами повременит.

***

В то же сонное время, когда Найло ждал Рохильду, там-сям собирались небольшие группки жрецов. Они переговаривались шёпотом, не вполне понимая пока, следует ли задавать свои вопросы старшим жрецам или нужно сначала поговорить со жрецами-старолесцами и котулями, а может, найти собственный ответ.

— Почему мы смирно позволяем лесу причинять нам вред? — спрашивали друг друга жрецы и не находили ответа. — Что это: испытание, которое должно пройти с достоинством, или атаки тварей, которые противятся пути света? Мы видели и слышали достаточно, чтобы счесть это место частично захваченным тварьским мраком, который должно выжигать на своём пути, ведь с ним не договоришься, его не переубедишь. Так что же есть старолесские народы, которые противятся пути света? Не следует ли получить ясный ответ на этот вопрос прежде, чем продолжать какие-либо действия? Ведь от ответа зависит, какими именно будут эти действия!

— Я хочу домой, — прошептала девочка, глотая слёзы.

Она сидела на лежанке, сжавшись в маленький клубочек боли, и баюкала здоровой левой рукой свежеперевязанную культю правой.

Саррахи.

Даже грызляки теперь казались не такими уж гнусными порождениями мрака, хотя нескольких жрецов, кому под кожу вбурились грызляки, пришлось оставить на попечение целителей в людских селеньях.

Но саррахи! Эти звери-насекомые заживо отъедали ребёнку руку, пока встревоженные жрецы и котули бегали по лесу в поисках места, откуда разносятся крики.

Теперь девочка баюкает воспалённую культю, шепчет «Я хочу домой», а верховный жрец Юльдра может только сидеть рядом и чувствовать себя бесконечно беспомощным. Обладающим магической силой, редчайшим для человека даром — но беспомощным.

Котуль Букка сказал: если бы саррахи было больше, они бы набросились и на взрослых. Видимо, саррахейник далеко, добавил мрачно Букка, а это были просто разведчики. В спокойные времена, пояснила Тай, саррахи-разведчика ты не заметишь, даже если пройдёшь так близко, что мог бы его коснуться. И даже большие группы, рыскающие подле саррахейника, избегают встреч с кем-то столь крупным, вроде человека, пусть даже маленького. Но, видимо, есть доля правды в словах встревоженных грибойцев: приходят неспокойные времена. А в неспокойные времена хорошо бы не попадаться на глаза запасливым и умным саррахи. В любом случае, стоит убраться отсюда как можно скорее — тела трёх убитых тварей скормили плотоядным деревьям, но остальные сбежали, и неизвестно, чем это обернётся в землях грибойцев.

В воздухе клубятся запахи настоя спиртянки, крови, горячечного бреда. Два других жреца лежат недвижимо, с тряпиц у них на лбах стекают капли настоя, змеятся по вискам, теряются в волосах. Ещё один раненый постанывает и тяжело дышит, замотанный длинными побуревшими от крови бинтами, словно кукла — лоб, подбородок, кисти рук, грудь… На немногочисленных участках лица и тела, не скрытых бинтами, виднеются ссадины, царапины, счёсанная кожа. Человека будто тёрли на гигантской тёрке, а потом умаялись и бросили.

— Я хочу домой, — шептала девочка.

Ей было восемь или девять лет. Одна из сирот, которых подарили Храму жители людских селений между Такароном и старолесьем. Одна из бесчисленного множества никому не нужных детей. Сколько их таких принял, вырастил, обогрел Храм Солнца? Пристроил подмастерьями в человеческих и эльфских городах или оставил при себе, если дети желали следовать по пути отца-солнца? Сколько нынешних жрецов сейчас носят единственное имя, собственное, без родового? Даже вот старший жрец Язатон…

Юльдра погладил девочку по голове. Волосы у неё были мягкие, тонкие и спутанные, в них запуталось несколько сухих листов и кусочков дубовой коры. Юльдра хотел бы дать девочке немного той силы, что бурлит вокруг — собственных сил маленького испуганного ребёнка явно недостаточно, чтобы справиться с болью и ужасом. Девочку трясло, она то и дело смотрела на полог лекарского шатра, точно ожидая, что сейчас он распахнётся и впустит целые полчища саррахи.

Но Юльдра не может дать ребёнку ни ту силу, которая бурлит вокруг, которой постоянно и так легко напитывается он сам.

До чего же это невыносимо и несправедливо — касаться того, что может помочь страдающему человеку, и не быть способным просто дать ему это.