Но сейчас, когда дракону запретили падать в небо, запретили даже менять ипостась, а он выбрал принять этот запрет — сейчас он чувствовал себя запертым в собственном теле. Человеческая ипостась не могла вместить всех драконьих чувств, не могла переварить их огромность, используя одно лишь маленькое и нелетучее человеческое тело, потому царапучее и тлеющее распирало Илидору грудь. Он недостаточно уставал, шагая по лесу и даже бегая по нему за лесным зверьём, или же это была не та усталость, которая могла забрать сердитое тление из его груди и живота.

Жрица продолжала что-то говорить, и её слова бурились дракону в голову, как уховёртки.

— Хватит! — он зажал уши. — Пожалуйста! Не теперь!

Она замерла с полуоткрытым ртом, брови её сложились обиженным домиком, но тут, к счастью, жрицы стали созывают к ужину, и Аадр, сын Латьи, внезапно проявил интерес к чему-то помимо зеркала и солнца. Он встрепенулся и деловито протянул руку Фодель, показывая, что милостиво доверяет этой женщине отвести великолепного себя к котлу с подгоревшей обеденной кашей.

Илидор весьма ожидал, что жрица в ответ с милой улыбкой предложит ребёнку самостоятельно прогуляться к костру и проверить, насколько безопасно будет сигануть на горикамни, но Фодель охотно взяла Аадра за руку и направилась вместе с ним к котлу. Обернулась к Илидору, тот скорчил гримасу, которая с одинаковым успехом могла означать «Подойду позже», «Сами ешьте горелую кашу» и «Ещё не решил, чем хочу заниматься в этой жизни».

Жрица ушла, ведя за руку ребёнка. Илидор смотрел ей вслед в очень растрёпанных чувствах.

Совсем ещё недавно Фодель, такая невозмутимая, такая уверенная в собственном пути и назначении, немного успокаивала страстно-хаотичную сущность Илидора, но теперь дракон почти физически ощущал, как заканчивается способность Фодель это делать.

Всё чаще она вызывала у него раздражение — своей уверенностью, своим равновесием, своим совершенством.

Что может бесить больше совершенства?

Всё чаще злое тление в его груди вспыхивало, они с Фодель оставались наедине, и эти вспышки выливались только в болезненную, яростную страсть дракона к жрице. Он очень старался держать себя в руках, но злое тление от этого только набирало жар, бесилось и билось, не в силах выпростать себя вовне, и дракон не был уверен, что однажды не причинит жрице боль, которую нельзя будет принять за проявление страсти. Невыплеснутая энергия копилась и копилась в его животе, клокотала и распирала грудь, колола пальцы, выстреливала в голову. Хотя Илидор сдерживался изо всех сил, он то и дело оставлял на коже жрицы царапины и синяки.

Фодель почему-то воспринимала это как должное и шутила про пламенную золотодраконью страсть.

Но почему-то крылья Илидора, в человеческой ипостаси живущие собственной жизнью, никогда и никак не взаимодействуют с Фодель. Те самые крылья, которые обнимали непроницаемым коконом Илидора и Жасану на празднике степняков. Которые к месту и не к месту хватали за задницу Даарнейрию и однажды так за неё уцепились, что Илидор и Даарнейриа едва не рухнули наземь с дерева бубинга. А когда Илидор был с Фодель, крылья деревянно вытягивались вдоль его хребта и делали вид, будто их почти совсем нет на спине золотого дракона.

Может быть, дело в том, что его влечение к Жасане или к Даарнейрии было похоже на яркое пылающее пламя, а страсть к Фодель — на волну, плавную, как изгибы её тела. Страсть на кончиках пальцев. Во всяком случае, так было поначалу.

Какое-то очень краткое время поначалу, если на то пошло.

— Мило, — вдруг произнёс за спиной Илидора голос Йеруша Найло. — Вот правда, очень-очень мило. Ты, Фодель и неуправляемый ребёнок. Не думал взять их обоих под своё крылышко на веки вечные, дракон? Завести пару собственных детишек-жречат? Или драконят? Или ты уже и так достаточно воспитанно берёшь корм из рук Храма, и не нужно дополнительных верёвочек, чтобы таскать тебя за ноздри?

Йеруш изумительно не вовремя вломился в вихрь драконьих эмоций, неосторожно наступил на хвост драконьей ярости, не заметил как задел локтем растерянность, взбаламутил раздражение. Дракон подскочил, обернулся, рявкнул:

— Да какой кочергени, Найло! Какой кочергени ты вылезаешь отовсюду и паскудишь всё?

Йеруш ухмыльнулся, словно его похвалили за что-то очень хорошее, и эта ухмылка взбесила Илидора окончательно, ему до трясучки, до заложенных ушей захотелось стереть довольное выражение с лица Найло, иначе его, Илидора, разорвёт изнутри на целое стадо маленьких дракончиков!

— Кусок тупого эльфа!

В ушах дракона грохотал гул камнепада, в нос бросился запах нагретых лавой подземных камней, в следующий миг Илидор ощутил боль в костяшках и запястье и увидел, как Йеруш рыбкой отлетает шагов на пять спиной назад. Найло рухнул в траву и перекатился на бок, сипя, синея, хватая воздух ртом: дракон врезал ему под дых, вышиб ударом весь воздух из лёгких, и теперь у Найло не получалось сделать вдох и снова начать дышать.

Дикими глазами таращась на дракона, он что-то прохрипел, но Илидор не услышал.

Найло предупреждал его тогда, на вырубке. Говорил, что нельзя слишком распахиваться перед Храмом. Что нельзя слишком доверять Храму, нельзя в него врастать, что это не ведёт ни к чему хорошему и гораздо, гораздо удобнее, когда ты ничей, чем когда ты чей-нибудь.

Йеруш Найло когда-нибудь бывает неправ?

— Ты меня охренительно достал! — рявкнул дракон и пронёсся мимо Йеруша, с трудом удержавшись, чтобы не наподдать ему ещё ногой под рёбра.

Юльдра ввалился в шатёр Асаль в сумерках, взъерошенный, в сбившейся мантии и сияющий рассеянной, глуповатой улыбкой. С благодушно-отсутствующим выражением лица верховный жрец оглядывался в полумраке шатра, словно желал спросить полумрак, где это он, Юльдра, находится, а потом его блуждающий взгляд упёрся в Асаль — гневно блестящие глаза, пылающие щёки, сжатые кулаки. Юльдра воссиял.

— Да как ты смеешь.

Асаль поднялась с тканого коврика, на котором сидела и перебирала какие-то тряпочки, когда в её обиталище ввалился верховный жрец.

— Как ты смеешь приближаться ко мне, Юльдра, позорище Чергобы? Как смеешь нарушать то подобие покоя, что мне ещё доступно?

Верховный жрец громко икнул и не без труда сфокусировал взгляд на Асаль. Жрица беззвучно охнула, поняв, что Юльдра мертвецки пьян. Прижала пальцы к щекам. Взгляд её метнулся от жреца к выходу из шатра, который Юльдра загромождал собой, потом — к разложенным на тканом коврике тряпочкам, с которыми Асаль возилась до появления жреца.

Тот проследил её взгляд — видимо, что-то в нём было такое, что пробилось даже через предельно рассредоточенное внимание пьяного до изумления Юльдры. Он долго морщил лоб, словно из последних сил приказывал себе сосредоточиться, а потом внимательно, почти осмысленно посмотрел на тканый коврик.

Там были разложены одёжки младенца. Чепчик, пелёнка-рубашонка, крохотные матерчатые мешочки с завязками — для ладошек, чтобы ребёнок случайно не оцарапался. Вещи выглядели старыми, не заношенными, а именно старыми, точно их уже долго-долго таскают туда-сюда, раскладывают на тканых ковриках, гладят и вертят в руках, стирают и сушат под присмотром отца-солнца.

Но не надевают на ребёнка.

В шатре Асаль не было никакого ребёнка.

— Уйди.

Она сложила руки на груди. Заношенная голубая мантия болталась на ней, как на пугале. Короткие волосы, похожие на взъерошенные птичьи перья, полыхали рыжим огнём над блестящими, словно от жара, глазами. Стоящий у тканого коврика фонарь держал за стеклом красно-жёлтый огонь гори-камня, а огонь бросал на лицо Асаль пожарные пятна.

Юльдра, покачиваясь, долго смотрел в пол, морщил лоб и цокал языком, не то пытаясь припомнить что-то, не то от старательности, с которой пытался справиться с непростой сейчас задачей — сохранять вертикальное положение.

— Юльдра, — голос Асаль — резкий, как щелчок, в нём пузырится едва сдерживаемая ярость, горячащая щёки, сбивающая дыхание. — Юльдра. Уходи.