Теперь пошатывался Йеруш. Красные пятна покрывали его щёки и медленно стекали на шею.

— Разве после всего этого, — отец наставил на него указательный палец, — после всего, что мы дали тебе, мы не имеем права на какие-то ожидания? Ведь пока что мы только вкладывали, вкладывали, вкладывали в тебя, как в ценные бумаги, вся наша жизнь во многом была посвящена тому, чтобы заботиться о тебе и обеспечивать ресурсами для будущего развития, чтобы поставить тебя на ноги и сделать новым столпом, на который сможет опереться семья. Дать кому-то жизнь — означает отказаться от части собственной жизни, Йер! Если в семье появляется ребёнок, прежняя жизнь родителей заканчивается навсегда, заканчивается неумолимо, без возможности отыграть, взять передышку, побыть ленивым, безответственным, слабым! Как только у тебя появляется ребёнок — ты начинаешь планировать каждый свой поступок, исходя не только из своих интересов и желаний, ты понимаешь, каждый поступок, каждый день, в течение многих-многих лет! Ты идёшь в дозор и не имеешь морального права покинуть свой пост! Ты не можешь устать, передумать, пренебречь — ты несёшь свой дозор! Ты включаешь ребёнка в свои планы на всё, и очень часто тебе приходится поступиться и этими планами, и своими интересами и нуждами ради интересов и нужд ребёнка! Своим временем, силами, желаниями! Своей жизнью! В течение многих-многих-ёрпыльная-бзыря-лет! Ты абсолютно уверен, что, вложив в тебя всё это, мы не имеем права даже на ожидания?

Йеруш держался за голову, вцепившись в свои волосы, и покачивался туда-сюда.

— Ты этого не понимал? Не понимал этого семнадцать лет просто потому, что никто не говорил тебе об этом словами? И ты действительно считаешь, что можешь видеть суть каких-либо явлений, если не сумел додуматься даже до столь простой истины? Всерьёз будешь настаивать, что при такой наблюдательности из тебя может получиться учёный? Ты действительно думаешь, что у тебя хватает мозгов и характера, чтобы принимать какие-то решения? Но ты никогда не решал ни ёрпыля, Йер!

Голова Йеруша шла кругом, в глазах кипели слёзы ярости и бессилия. Он был неправ и в то же время он был прав, только наблюдатель внутри его головы не мог сейчас занудно спрашивать «Почему?», разбираться в причинах и следствиях, строить логические цепочки и нащупывать какие бы то ни было ответы. Наблюдателю критически не хватало опыта. Наблюдатель бегал по голове кругами, вцепившись в свои волосы, и вопил от ужаса.

— Банк в Сейдинеле — это не моя жизнь, — едва слышно прошептал Йеруш. — Меня в ней нет. Ты понимаешь? — Он поднял на отца глаза, полные слёз стыда и бессилия. — Я знаю, что вы не этому посвятили семнадцать лет. Вы посвятили семнадцать лет другой истории. Но в той истории нет меня. Ты понимаешь? В ней! Нет! Меня!

— А где же ты есть, Йер? Какую другую жизнь ты знаешь? — тут же парировал отец. — В какой другой жизни ты умеешь больше, в чём ты разбираешься лучше, где ты пребываешь в большей безопасности, на каком месте способен дать миру больше? Бросишь семейное дело — перечеркнёшь семнадцать лет нашей жизни и поставишь под удар всю семью. Да и самого себя тоже. Ради чего? Ради чего конкретно?

Йеруш не мог найти ни ответа, ни единого слова возражения, ни одного самого маленького и хоть сколько-нибудь весомого слова. Он дышал тяжело, как после долгого бега, и смотрел на отца безумным взглядом. Слёзы высохли, не пролившись, теперь глаза просто пекло. Верхняя губа подёргивалась, обнажая клыки.

— Разговор беспредметен, — твёрдо произнёс отец и покачал головой, словно показывая, насколько ему сложно поверить в происходящее. — Разумеется, я не могу силой заставить тебя исполнять свой долг, не могу привязать тебя, чтобы ты не погнался за сверкающим туманом. Ты ведь уже взрослый, Йер, да? Но если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно.

Опустив взгляд, Йеруш мгновение смотрел на лежащие на полу шкуры, потом его шатнуло, он взмахнул руками, восстанавливая равновесие, и повернулся к выходу из комнаты, его снова шатнуло, и ноги едва не подломились. Йеруш двигался так, словно намеревается одновременно упасть замертво и станцевать. Голова дёргалась, как будто шею защемило тиком. Родители смотрели ему вслед в оглушительном молчании.

Полночи Йеруш метался по комнате в тщетных попытках успокоить разум, но так и не придумал ни одного достойного возражения на слова, сказанные отцом. Не сформулировал ни одного хорошего ответа на заданные вопросы. Переосмысливая ситуацию так и эдак, он раз за разом соглашался: слова отца справедливы как минимум отчасти, это та правда, которая действительно есть у родителей, и бросить всё — большая подлость по отношению к ним, большая глупость и неосмотрительность, чернейшая неблагодарность и подлинное безумие, поскольку на пути побега действительно нет ничего, кроме сверкающего тумана, которому лишь воображение придаёт осмысленные, но оттого ничуть не более реальные формы.

Но правдой было и то, что жизнь воды — единственное, что когда-либо по-настоящему интересовало Йеруша, что расчёсывало его любопытство и зажигало огонь в глазах. Правдой было то, что он старался найти компромисс между долгом и мечтой, но ни разу его мечта не была принята во внимание как что-то, достойное хотя бы обсуждения, хотя бы внимательного взгляда. И либо он перестанет жить навязанную жизнь, пойдёт собственной дорогой сегодня же, прямо этой ночью — либо у него не хватит на это духа уже никогда. И маленький пресноводный ручей не получит шанса сделаться чем-то большим, он не станет огромным и бескрайним морем… или не иссохнет в тщетной и бесславной попытке до него добежать.

В самый тёмный час ночи Йеруш принял решение и покинул родной дом с одним лишь небольшим рюкзаком за плечами. Путь Йеруша Найло лежал в домен Ортагенай. Маленький ручеёк побежал к огромному и бескрайнему морю.

Как только ограда родного дома осталась за поворотом улицы, а впереди замаячила стоянка ночных экипажей, идущих на юг и юго-восток, на Йеруша снизошёл абсолютный покой и ощущение никогда не изведанной свободы. Он вдыхал шелковисто-прохладный воздух глубоко и жадно, и от запаха ночных цветов у него кружилась голова. Йеруш знал, что покой и ощущение свободы продлятся недолго, знал, что чувство вины никогда не перестанет его жрать, знал, что обрекает себя на бесконечный и бесплодный спор с голосами родителей, которые будут звучать у него в голове неумолчно.

Он знал, что в его памяти навсегда отпечатаны огненным оттиском последние услышанные от отца слова: «Если ты окажешься столь безнадёжно глуп и бесчестен, чтобы выйти в эту дверь и уехать из дома — не думай, что сможешь когда-либо вернуться обратно».

Однако Йеруш не считал себя безнадёжно глупым и бесчестным, потому выбрался из дома через окно.

Шикши направлялись на северо-запад, к месту толковища. С ними шли восемь жрецов Храма Солнца, которые больше не признавали Юльдру своим верховным. И ещё с ними шли четверо крупных волков, при виде которых разбежались и котули, разбившие лагеря вокруг посёлка Четырь-Угла, и собаки, охранявшие посёлок от котулей. Шикши и оборотни не пользуются сгонами. Им ещё несколько дней идти к месту толковища.

Проходя посёлок, шикши задержались в храмовом лагере и пожелали увидеть Юльдру. Верховный жрец вышел к ним в сопровождении Нооги. Поодаль, сложив руки на груди, стояла Рохильда — ни Юльдра, ни шикши не возражали. Другие жрецы высыпали из своих шатров — когда-то давно, в начале пути через Старый Лес, их всех напугали бы шикши и волки, но сейчашние жрецы, изрядно истрёпанные лесом, но не сломленные им, а, скорее, рассерженные, смотрели на нежданных гостей исподлобья и сжав губы. Не далее как накануне вечером у Юльдры состоялось сразу несколько разговоров с этими людьми, и общий смысл всех бесед можно было свести к «Хватит уже этому лесу нас трепать! Разве недостаточную плату мы оставили на этом пути, чтобы просто взять своё?».