— Но это же неправда! — Фодель тоже бросила взгляд на Кастьона — тот глаз не отвёл, сложил руки на груди и сжал в нитку губы.

— А кто сейчас виновен в том, что грибойцы взбудоражились, а? Никогда они такие взбудораженные не были, а тут на тебе: стоило сдружиться с драконом, как грибойцы запели, что в наш лес вошло зло, что лес сердит!

Рохильда нависла над Фодель, та упёрла руки в бока и отрезала:

— Лес и прежде сердился на нас! Не он ли сыпал нам неприятности от самой вырубки? Не ты ли сама твердила об этом всё время, многие дни, пока Илидора ещё и рядом с нами не было? Может быть, грибойцы называют злом не его, а Храм? И не для того ли мы ищем дружбы местных жителей, чтобы сделать лес не таким опасным? Чтобы успокоить тревогу леса и усмирить его недовольство?

Рохильда фыркнула, и капли слюны попали на мантию Фодель.

— И как нам в чём поможет это драконище, которое жуков роняет? Нам от этого становится безопасно? Или лес радуется? Или чего?

— Довольно! — как всегда неведомо откуда появилась старшая жрица Ноога. — Сейчас не место и не время для спора! Но если уж по-иному вы не можете разойтись, Фодель, Рохильда… Раз уж наши братья и сёстры пренебрегли своими обязанностями, чтобы послушать ваш спор, то я готова его разрешить! Мои слова в полной мере отражают мнение всех старших жрецов и Юльдры. Действительно, поведение Илидора можно назвать беспокойным, ты права в этом, Рохильда. Довольно, Фодель! Мы были готовы к этому, когда называли Илидора своим другом! Мы знали, что беспокойность — часть сущности всякого воина! Невозможно совершать великие дела с холодным сердцем! Невозможно требовать, чтобы человек проявлял лишь те качества, которые нам удобны! Невозможно называть другом лишь удобную часть человека!

— Он. Не. Человек, — уронила Рохильда в повисшей тишине. — Он тварь и порождение хаоса. Он опасный. Да вы неужто не видите, про что я говорю? Неужто вам самим не жутко от того, какой он горячечный?

Собравшиеся возбуждённо зашептались. Жрица с короткой стрижкой, держащая на руках свёрток, медленно подошла ближе, и тут же с нею рядом встали несколько других женщин и мужчин. Для них уже не имело значения, что скажет Ноога. Имело значение, что скажет молодая жрица с короткой стрижкой и свёртком-младенцем в руках — Асаль. Ноога видела это и понимала. Все видели и понимали это. Старолесский Храм Солнца грозил расколоться внутри себя, он всё громче и громче похрупывал — из-за действий Юльдры, из-за его неудач, из-за многократно сорванных переговоров со старолесскими народами, а вовсе не из-за дракона.

Хотя отношения Юльдры к Илидору Асаль тоже не разделяла. Она была уверена, что Илидор навлечёт на Храм огромную беду, поскольку дракон суть есть тварь, никаких исключений быть не может, и Юльдра перешёл черту, назвав его другом.

Ровно так же Асаль не разделяла стремления Рохильды поговорить об Илидоре, когда раненые жрецы и жрицы нуждаются в помощи, а рядом со стоянкой Храма находится поселение грибойцев, способных бросать в живых людей текучий огонь.

«Большинство наших братьев и сестёр утратило ясность взора и разума в этом лесу, — так говорила своим единомышленникам Асаль. — Куда ведёт их дорога? Можем ли мы назвать её дорогой солнца и света, видим ли мы, чтобы Храм выжигал тьму и мрак на своём пути?».

Какой уж там «выжигать мрак», если Храм называет другом Илидора, пусть даже тот и убивает других тварей… Пока что. Тем, кто не утратил разум, совершенно ясно: это только пока что. Те эльфы, которые приходили в Гимбл, чтобы предупредить короля гномов о вероломности Илидора, знали, что говорят. Пусть даже поверенный короля гномов сделал вид, будто не послушал тех эльфов — но что-то незаметно, чтобы дракон остался в Гимбле.

— Вы не знаете, — твердила своё Рохильда. — Не имеете воображения, что есть дракон! Огонь в его груди — то не очищающее пламя! То не свет отца-солнца, что озаряет темнейшие углы! Огонь внутри дракона — то пламя хаоса! Слепящее, пекучее, опалючее! С хищным рёвом оно жгёт и пожирает всё, что встретит на дорогах своих! Не свет любви оставляет оно после себя, а мёртвость и горелые кости!

— Рохильда! — Ноога шагнула к бой-жрице, и та отпрянула. — Рохильда, достаточно! Не слишком ли горячечны твои собственные слова? Не пытаешься ли ты сама спрямлять пути?

Бой-жрица задохнулась, руки её заполошно стали мять подол укороченной мантии.

Ноога строго оглядела Рохильду, перевела взгляд на других жрецов, и многие опустили глаза. Асаль смотрела в упор.

— Давайте займёмся делом! Как только вам не совестно затевать пустые свары и обсуждать нашего друга за его спиною! Как только вам не совестно тратить время на споры, когда тела погибших нуждаются в упокоении, а раненым требуется уход! Все мы немедленно должны заняться делом, и я настаиваю, чтобы никто не произносил и слова сверх необходимого, пока тела наших братьев и сестёр не будут провождены в путь по дороге солнечной пыли!

Никто не осмелился перечить Нооге. Асаль и окружившие её жрецы, пошептавшись, разошлись ухаживать за ранеными — в данном случае это означало отойти к ближайшему дереву, присесть рядом с легко раненым человеком, которого кто-то уже заботливо перевязал, участливым тоном спросить, как он себя чувствует, а потом — только слушать, вовремя кивая и периодически поднося страдальцу водички.

Поодаль расставлял свои штативы Йеруш Найло, на которого никто не обращал внимания, но который сам очень даже обращал внимание на те слова, что были сказаны и особенно — на те, которых сказано не было.

— Что ж за ёрпыль у вас тут случилась с драконами? — ворчал он, разглядывая одну из пробирок через выгнутое стёклышко. — И почему вы так упорно не хотите об этом говорить?

***

Трое шикшей с шорохом соткались среди кряжичей. Юльдра оглянулся на лагерь — убедиться, что его никто не видит.

Ну как всё это могло случиться? Храм Солнца, столь влиятельный и многовозможный в человеческих землях к югу отсюда, простёрший свои лучи в эльфский домен Хансадарр, несколько лет освещавший солнечным светом подземные тропы Такарона — каким образом Храм мог оказаться столь малосильным в старолесье? Как могло случиться, что дикие жители этого леса не встретили возвращение жрецов с любовью и почтением? Как вышло, что столь неразвитые существа, как шикши или грибойцы, могут чинить препятствия детям отца-солнца, не желают быть согретыми его лучами, упорствуют в своих заблуждениях, беспрепятственно и самоуверенно распространяют глупые и возмутительные побасенки о воине-мудреце и его славном пути?

Не ошибся ли Юльдра, приведя людей в этот лес? Не слишком ли большой кусок он откусил, воспользовавшись известной свободой действий, которой обладают верховные жрецы?

Старший жрец Язатон говорил, что, раз уж жрецы вошли в этот лес, то им следует сделаться тихими, как ветер, а Язатон так умён и прозорлив, и, быть может, Юльдра напрасно не послушал своего соратника, но… Не Язатон ведёт этих людей по пути отца-солнца. Не на Язатоне будет тяжесть последствий от принятых решений.

Шикши молчали томительно и долго, смотрели мимо Юльдры на лагерь, где сновали люди в голубых мантиях и немногочисленные котули. Все были заняты делом. Дела сегодня были беспредельно печальны.

Наконец один из шикшей повернул голову к Юльдре, качнул лозами-волосами, заплетёнными в бесчисленные мелкие косы, вкрадчиво затрещал. Верховный жрец уже неплохо научился различать слова в этом треске, хотя шикшинский акцент был невыразимо ужасен — они словно не говорят, а пережёвывают ореховую скорлупу,и она хрустит во рту на все лады, сплетая этот хруст в подобие смыслов.

«Снова несколько твоих людей ранены крайне тяжело. Ужасные ожоги. Как неосмотрительно ты разбрасываешься своими подопечными».

— Эти грибойцы… — сквозь зубы процедил Юльдра. — Такая дикость!

«Это Старый Лес, глупый человек, вздумавший прийти сюда со своей правдой. Ты знаешь, что у грибойцев старые счёты к твоему Храму. И не только у них».