Илидору стоило бы сейчас пойти к Юльдре, обозначить своё возвращение и выслушать всё, что верховный жрец захочет сказать о поведении храмовника — а Илидор ни мгновения не сомневался, что Кастьон живописал всё случившееся в самых ярких и паскудных красках. Но Илидор не идёт к Юльдре, не идёт к Фодель, не идёт к Язатону. Дракон не хочет ни с кем говорить, и ему сейчас плевать, насколько плохо или хорошо это выглядит. Дракон уходит молчать к шатру Йеруша Найло.

Илидор не подходит к эльфу и даже не показывается ему на глаза — он напоминает себе, что зол на Йеруша и не хочет больше слышать, как тот называет его верным пёсиком Храма. Но, пока жрецы готовятся к отъезду, золотой дракон сидит среди деревьев, обхватив руками колени, а руки — крыльями, и наблюдает издалека, как Найло возится со своими пробирками, с записями, с реактивами и штативами. Поодаль сидит Рохильда — она тоже пришла о чём-то помолчать к шатру Йеруша. Найло носится вокруг штативов и пробирок, складывает, собирает, бормочет, разглядывает их через своё драгоценное выгнутое стёклышко, делает пометки, потом снова носится кругами.

Самое осмысленное, что может делать сейчас Илидор, — это наблюдать за Йерушем Найло. Илидор не знает никого более живого, чем Йеруш, и одно лишь его присутствие сейчас немного успокаивает дракона, заземляет, держит на расстоянии бледно-розовую дымку с её молчаливыми тенями.

Йеруш делает вид, что не замечает Илидора.

Рохильда делает вид, будто не смотрит на них обоих.

***

В дорогу собирались спешно и бестолково — пусть на ночь глядя, лишь бы уехать подальше от грибойцев. Да вдобавок, пока хоронили погибших, из лекарского шатра пропали самые тяжёлые, безнадёжные раненые, и никто из немногих людей, остававшихся в это время лагере, не мог дать ответа, что произошло.

Возвращение Илидора с Ыкки во всём этом прошло почти незамеченным, во всяком случае, никто не попенял дракону на вмятый панцирь волочи-жука и устроенную в дороге свару. Разве что Кастьон впился в Илидора злобным взглядом, на что Илидор приветливо помахал пальцем.

До вечера Храм успел покинуть земли грибойцев и остановился на ночлег в лощине меж трёх холмов на ничейной земле.

Подавленных жречат и малышню собрал вокруг себя один из старших жрецов Язатон, обладатель могучих плеч и немигающего взгляда хищной птицы. Дети и прежде частенько жались к нему, как выпавшие из гнезда недослётки, теперь же облепили плотным встревоженным коконом, а Язатон из этого кокона успокоительно клекотал:

— Ужас перед смертью свойственен лишь тёмным умам и тем, чья совесть неспокойна. Смерть уготована каждому из нас, этого нельзя отменить и страх ничего не изменит.

Туда-сюда бродили хорошечки, вид у них был поникший, движения замедленные, лепестки и листья подвявшие. Не было слышно ни криков Мажиния «Уо-оу, уо-о!», ни голоса Рохильды, ни храмовых гимнов. Только шорох лапок волочи-жуков, постукивание камней по колышкам – расставляли последние навесы и негромкое переругивание котулей, которые спорили, в какую сторону идти за водой, на запад или на север.

— Вон там родник, — проходя мимо котулей, Илидор ткнул пальцем на северо-запад, откуда явственно слышал голос воды. — Шагов триста.

Котули при виде дракона умолкли и начали коситься на Ыкки, а тот делал вид, будто всецело поглощён состоянием ведёрка. Дракон, ничего не заметив, прошёл мимо — к Фодель, которая сидела на подстилке у лекарского шатра и при свете фонаря сматывала рулончиками бинты-тряпицы, выстиранные ещё на месте прежней стоянки и просохшие в дороге. Илидор присел рядом и тоже принялся сматывать тряпицу. Целый ворох их лежал в большой корзине.

Позади, в шатре, лекарка что-то успокоительно втолковывала раненому, а тот плаксиво спорил. Из-за незадёрнутого полога падал свет фонаря, жёлтый и успокаивающий. Над головой бодро зудели комары.

Когда Илидор уселся рядом с Фодель, она заговорила, продолжая незаконченный в пути разговор, словно и не прерывала своей речи:

— Потому нет смысла горевать и печалиться о смерти наших братьев, которые жили честно и умерли, выполняя свой долг. Ведь частица отца-солнца, что горела в их груди очищающим пламенем, не угасла. Она вернулась к целому. Снова стала частью отца-солнца.

— Ну и я говорю: выходит, можно вообще не беспокоиться, — очень ровным голосом ответил Илидор. — Ты всегда при деле, если с Храмом: или носишь свет в своей груди, освещаешь им мрак, выжигаешь тьму — и, значит, бесконечно молодец. Или у тебя ничего не получилось, и тогда свет из твоей груди отправляется домой, что тоже очень хорошо. Что бы ни случилось — всё идёт по плану. Даже если ты обосрался — это тоже план такой.

Каким-то образом Фодели иногда удавалось смотреть на дракона сверху вниз, хотя она была ниже его ростом. И дракон от этого всегда утрачивал запал — отчасти потому что подобные взгляды напоминали Илидору трудное детство в Донкернасе, отчасти — поскольку он не понимал, что может противопоставить Фодель. Не ответишь же жрице так, как мог бы ответить кому-нибудь из донкернасских эльфов!

— Не в любом случае всё идёт по плану, мой друг, — произнесла жрица назидательно и при этом так приветливо, что дракону почти неудержимо захотелось скорчить ей рожу, и он бы скорчил, если бы не всепоглощающее чувство досады. — Ведь осколок отца-солнца в груди может угаснуть. И тогда ничто не сумеет осветить темнейшие углы мрака, и тогда нечему будет возвращаться к отцу-солнцу, чтобы снова стать частью целого после нашей смерти.

— О, — сказал золотой дракон.

— Потому наиважнейшее, — проговорила Фодель мягко и с нажимом, словно опуская Илидору на лицо пуховую подушку, — наиважнейшее — не утратить частицу света, которая горит в твоей груди. Ведь тот, в чьей груди погаснет сияние отца-солнца, не сумеет озарить дорогу даже самому себе.

— И что происходит после смерти с людьми, которые потеряли свой свет? — спросил Илидор, чувствуя, как немножечко немеют его губы при мысли об утрате света.

Ему не нужно разделять веру в отца-солнце, чтобы понимать, насколько это бесконечно страшно: утратить огонь, который горит у тебя внутри.

Фодель пожала плечами. Лицо её как будто постарело от этого вопроса, или же его так причудливо освещал свет фонаря в сгущающейся темноте. А может быть, жрица просто устала, что очень даже возможно после такого дня. Отвернулась и принялась пересчитывать смотанные тряпицы, а потом стала копаться в корзине, где лежало ещё много несмотанных тряпиц.

— Дель, — с нажимом произнёс Илидор. — Ответь мне.

Жрица вздохнула, обернулась, но глядела она не на дракона, а в землю, и вид у Фодель был какой-то скукоженный.

— Люди, которые потеряли свой осколок солнца, будут вечность бродить в темноте и стараться его отыскать.

— О, — повторил дракон. — Но ведь очень трудно отыскать в темноте погасший осколок, разве не так?

Фодель едва заметно развела руками, подхватила с земли охапку смотанных тряпок и пошла к лекарскому шатру. Илидор смотрел на неё и чувствовал, как поднимается дыбом чешуя на затылке, несуществующая в человеческой ипостаси. Вовсе дракон не находил удивительным, что в таком случае жрецы предпочли проявить настырность и убиться о грибойцев, чем жить дальше без света в своём сердце.

То есть они верили, что выбор был именно таким.

— Но для жрецов Храма Солнца умирание тела является лишь переходом в иное состояние материи, которое для упрощения мы можем назвать возвратом к истоку, — издалека донёсся до Илидора голос Язатона. — Жизнь дана нам для того, чтобы нести в своей груди свет отца-солнца, выжигать тьму и мрак на своём пути, а когда мы перестаём быть живыми, то рассыпаемся в прах и возвращаемся в состояние солнечной пыли.

Илидор слушал успокаивающий зычный глас Язатона и немножко, самую чуточку хотел сейчас быть жречонком или малышом, который слушает мудрые речи и находит в них ответы на неразрешимые вопросы, вроде «Ну какой же кочерги в жизни случается всякая неумолимая хренотень?». Может быть, самую малость Илидор в это мгновение даже хотел быть жрецом Солнца. Да, жрецом, который способен умереть спокойно, с чувством исполненного долга или даже с радостью, ожидая, что после смерти сияющий осколок солнца, который жил в его сердце, воссоединится с настоящим солнцем, целым и вечным.