Может быть, он, как и я, территориально относится к своей работе, или ему не нравится, что кто-то заглядывает ему через плечо. В любом случае, я останавливаюсь, не желая, чтобы этот огромный монстр разозлился. Он так легко может убить меня, но Катон медленно поворачивается, давая мне время увидеть его движения, как будто чувствуя мой страх и беспокойство.

— Извини, — шепчу я.

Он хмурится, когда избегаю его взгляда, и укоризненно смотрит на меня. Я замираю, скользя взглядом между ним и столом, и медленно подхожу ближе. Дойдя до него, Катон притягивает меня к себе. Я напрягаюсь от его рук на моих бедрах, но монстр либо не замечает, либо ему все равно, Катон снова поворачивается так, что я оказываюсь практически между его бедер. Я такая маленькая по сравнению с ним, Катон упирается подбородком мне в плечо, чтобы показать свою работу.

— Я пытаюсь определить, на какую именно часть нашей ДНК влияет солнечный свет, — пробормотал он, показывая мне образцы.

— Если ты сможешь найти эту особую часть, ты сможешь ее выделить, — отвечаю я, впечатленная его работой. Катон прижимается ко мне, втягивая воздух.

— Именно. — Он говорит более глубоким, рычащим голосом, и я быстро отстраняюсь, прислоняясь спиной к столу, чтобы встретиться с ним взглядом. У него обычно черные глаза, но сейчас они налились красным цветом.

— Отчего у тебя меняется цвет глаз? — спрашиваю я.

— Что делает? — спрашивает он, наклоняя голову.

— Вот сейчас. — Я показываю жестом. — Меняют цвет.

Он вздрагивает и отворачивается, медленно дыша, а когда поворачивается обратно, они снова черные.

— Прости, — бормочет он. — Это то, что иногда с нами происходит.

— Когда? — спрашиваю я, чересчур любопытствуя. Катон смотрит на меня, пока не приходит к какому-то выводу.

— Когда мы испытываем сильные эмоции: опасность, печаль, счастье, похоть... — Катон прерывается, и я глотаю воздух. Он слегка усмехается. — Это не похоже на дымку, но телесные реакции схожи.

— Дымку? — спрашиваю я, радуясь тому, что продолжаю спрашивать, раз уж он отвечает. Ответы помогут удовлетворить мое любопытство и не позволят мне анализировать, почему монстр возбудился от того, что я так близко. Это точно не был гнев или печаль.

— Биологическая реакция, хищная черта, — кивает он. — Она берет нас под контроль, когда наши эмоции становятся слишком сильными или нам угрожает опасность. Обычно, если нам угрожает опасность, она превращает нас в монстров, а не в людей, делая нас сильнее, быстрее и безумнее, но в таком состоянии мы не признаем никого и ничего. Мы можем ранить любого, если он встанет у нас на пути. Мы очень стараемся вернуться из этого состояния. Первые монстры, сбежавшие из лаборатории, жили и умерли в таком состоянии, и с течением поколений мы стали лучше контролировать дымку, хотя помогает то, что мы больше не воюем и можем найти счастье.

— А раньше? — спрашиваю я.

— Раньше? Большинство из нас существовало в дымке во время войны. Мы сражались, чтобы выжить, охваченные жаждой крови. Мы убили многих, и смерть нашего народа только усилила ее. Некоторые до сих пор живут в дымке, отвергнутые племенами за то, что не научились контролю. Они опасны, очень опасны, и они убили бы своих, если бы у них была возможность.

— Почему?

— Чем дольше ты остаешься в дымке, тем глубже погружаешься в безумие, и, в конце концов, ты сходишь с ума и не можешь вернуться. — Он пожимает плечами. — Я видел, как это происходит, и это было не очень приятно.

— Ого, ты видел, как это происходит?

Катон кивает, отводя взгляд в сторону, но потом встречается с моим взглядом.

— С моим отцом. Когда мама погибла во время побега из лабораторий, папа погрузился в дымку. Я был совсем маленьким, под защитой нашего народа, который ушел под землю, пока наши воины вели войну наверху. Но видел его достаточно, чтобы заметить, как папа погружается в дымку. Даже когда людей оттеснили и начали строить стену, он не смог выйти из нее. Отец был потерян, обезумел от горя.

— Катон, — шепчу я, беря его руку и сжимая, надеясь унять боль в его голосе. — Что с ним случилось?

— Говорили, что его убили в последние дни войны, но мы с братом узнали правду несколько лет назад. — Когда молчу и жду, он пораженно опускает плечи. — Один из наших был вынужден убить отца. Когда не осталось людей, которых можно было бы убить, отец обратился против своего собственного народа, так потерявшись в своей боли и горе, и у них не осталось другого выбора, кроме как покончить с его жизнью, чтобы он мог воссоединиться со своей парой.

— Но ты и твой брат... — Я покачал головой. — Вы потеряли их обоих?

— Он не мой родной брат. Он тоже потерял свою семью во время восстания, и мы с ним сблизились и защищали друг друга, и да, я потерял обоих родителей. Это было очень давно, и мой народ заботился, любил. Кормил нас и растил как своих.

— У меня нет слов. — Я сжимаю его руку, пытаясь утешить, зная, как тяжело терять семью. — Я рада, что они у тебя были, и ты не был один.

Что-то в моем тоне должно насторожить его, наверное, горечь, потому что Катон смотрит на меня с пониманием.

— Как ты?

Он рассказал мне свою историю, и в кои-то веки я решила рассказать о своей. Я киваю и отворачиваюсь, глядя на свою маленькую, бледную руку в его гораздо большей красной руке.

— Мои родители умерли, когда мне было пятнадцать лет. За день до моего дня рождения. У меня никого не было. Никому не было дела до того, что со мной происходит, никто не следил за тем, чтобы я была сыта, счастлива и здорова. Мне было очень одиноко, и я скучала по ним. Родители оставили мне деньги, и, поскольку я была уже почти взрослой, меня оставили в их доме на произвол судьбы.

— Талли. — Катон притягивает меня ближе, и я прижимаюсь головой к его груди, его ровно бьющееся сердце дает мне силы продолжать, пока он гладит меня по спине.

— Никому не было до меня дела, Катон. Я была совершенно одна. Я выжила, чтобы родители гордились мной, я сосредоточилась на учебе, стала лучшей из всех, но мне казалось, что этого недостаточно. Мне до сих пор их так не хватает. — Слезы наполняют глаза, и я пытаюсь их сдержать, но они все равно капают; слезы, которые я не проливала, даже когда узнала об их смерти.

Я никогда не плакала, словно оцепенела, когда была подростком, вынужденным слишком рано повзрослеть, как и он.

— Я не сомневаюсь, что они гордились бы тобой, Талия, мой человечек. Ты такая сильная и умная. Ты приспособилась выживать и стремишься сделать мир лучше. Я вижу это в твоей доброте и несравненной силе. Это нормально ‒ скучать по ним, — бормочет Катон, поглаживая меня по спине, когда слезы стекают с щек и падают ему на грудь, но он ничего не говорит по этому поводу. — Мне очень жаль, что ты была одна, и я ненавижу, что тебе пришлось пройти через это в одиночку.

Шмыгнув носом, слегка отстраняюсь, а Катон нежно утирает мои слезы и смотрит мне в глаза.

— Что с ними случилось? — наконец спросил он.

— Они погибли в результате несчастного случая, — шепчу я. — Глупый несчастный случай. В одну минуту они находились рядом, говорили о торте на мой день рождения, а в следующую — их не стало, и мир стал не таким ярким и гораздо более холодным.

Он кивает, как будто понимает, и я думаю, что так оно и есть.

Мы оба сироты.

— Ты больше не останешься одна, Талли, — обещает Катон, наклоняясь ко мне. Я невольно закрываю глаза, и Катон по очереди нежно целует каждое веко. — И я уверен, что они очень гордятся тем, какой женщиной ты стала.

Не знаю почему, но от этого я плачу еще сильнее, а он просто держит меня. Этот монстр, этот... этот человек, который должен ненавидеть меня за то, что я просто человек, бережно обнимает меня, пока я горюю по своим родителям. Он успокаивает и защищает меня, обнимая так крепко, что я впервые за долгое время начинаю чувствовать себя в безопасности.

Постепенно я успокаиваюсь, и неловко чувствую себя, сгорая от стыда из-за своей вспышки, поэтому, отстранившись, избегаю его взгляда и прочищаю горло. Пожалев меня, Катон сжимает мою руку и отпускает, оставляя между нами пространство. Катон, вероятно, знает, что мне это нужно, учитывая, как я себя чувствую. — Как насчет того, чтобы поесть, а потом ты поможешь мне с моими исследованиями? — предлагает он, и я резко вскидываю голову. Как он узнал, что мне нужно снова заняться исследованиями? Обратиться к логике, чтобы обрети уверенность и надежность?