— А ведь я могла оставить закладку — «на самом деле Настя моя мама и я ее люблю», а? Скажи-ка мне, Вероника, ты случайно не испытываешь никаких таких чувств к Никанору? Желание быть с ним поближе, желание занять место его дорогой покойной Дашеньки? Откуда ты знаешь, что это твои собственные чувства? Впрочем, ладно. Оставайтесь вдвоем, неудачники. — Настя вспыхнула и исчезла.

— Фантом. Галлюцинация. Она, наверное, и вправду уже далеко отсюда. Вот тварь. — говорит Вероника: — ты не слушай ее, Никанор, у меня никаких таких чувств нет. Я… просто…

— Ты… испытывала чувства ко мне? Но… почему ничего не сказала? — Никанор полез в затылок рукой и тут же одернул себя, это жест простолюдина. А Вероника — образованная девушка, ей такое не понравится. И… то, что говорила Настя — правда? Но…

— Да не испытывала я! — тут же краснеет Вероника: — я… погоди! Что делать то⁈ Нас всего двое.

Никанор смотрит на нее, она поспешно отворачивается, скрывая румянец на щеках. Ну надо же, думает он, а я решил, что никто и никогда уже не полюбит меня таким какой я есть. После смерти Даши, после всей этой ненависти в сердце… и это неправильно! Сейчас он должен переживать за весь угнетенный народ, за рабочих на фабриках, за крестьян в поле, за бедную прослойку интеллигенции, эксплуатируемую классами-угнетателями, он должен переживать за будущее пролетариата и коммунизма, должен беспокоится. Тогда почему ему так хорошо на душе? И в первый раз за все это время — он улыбнулся. Настя… менталистка. А такие разбираются в людях. И если она сказала, что Вероника так к нему относится, значит это правда. Хотя это не повод быть таким счастливым, но теперь у него есть кто-то, о ком он должен позаботиться. Наверное, уже поздно мечтать о семейном счастье, но хотя бы этот миг никто у него уже не отнимет.

— Говоришь, нас только двое? — говорит он и делает несколько шагов в угол, где сидит связанная валькирия, вынимает у нее кляп изо рта: — валькирия. Ты хочешь помочь нам спасти страну?

Глава 17

— Давай, давай! Шевелитесь, тли болотные! — орет поручик Маресьев, подгоняя суетящиеся расчеты: — разворачивайте лафеты! Скорей, скорей! Демоны ждать не будут, разрази вас гром!

Он налегает плечом на колесо, помогая развернуть лафет, налегает совсем недалеко от места, где на лафете прибита медная табличка «Canon de 105 mle 1913 Schneide». И тут же — бронзовый шильдик «Общество Путиловских Заводов 1901. № 992». Французская пушка, а сделана на наших заводах, вот как так — подумал бы кто-то, не знающий что пушки Шнайдера собираются по лицензии и что в Военном Приказе Империи вообще не одобряли 105-миллиметровки, полагая что унификация и единый стандарт 76-миллиметровых орудий выполнит с лихвой закроет все нужды военных. Единое орудие, единый унитарный заряд и несколько видов снарядов к нему. На бумаге выглядело хорошо. Однако 76-миллиметровых орудий было бы явно недостаточно, вот и пришлось потом производить пушки по французской лицензии на Путиловском заводе.

Но поручик знал обо всем этом, и все о чем он подумал, глядя на блестящий медный шильдик с французской надписью, так это о том, что в третьей батарее семидесятишестимиллиметровые орудия, или по старому — трехдюймовки Соколовского и им до эпицентра никак не достать, им придется ближе размещаться, ведь трехдюймовка максимум на десять верст достает, а если тяжелыми фугасами так и с семи придется работать. Одна только мысль, что придется подобраться к эпицентру событий на семь верст — холодком отдалась в затылке. Так что седьмой батарее еще повезло, со стоящими у них на вооружении 105-миллиметровыми орудиями Шнайдера — они могут вести огонь с закрытых позиций, находясь в пятнадцати-двадцати верстах от эпицентра. И это конечно намного лучше, чем у бедолаг из третьей батареи. Да что там говорить, в четвертой и пятой до сих пор на вооружении стоят орудия образца 1870 года, без металлического щита и на деревянном лафете, укреплённом железными полосами. В конце концов 3-я гренадерская артиллерийская бригада — это не гвардейская часть, снабжается по остаточному принципу.

— Давайте! — кричит поручик и упирается всем телом в колесо. Расчет наваливается и перекатывает орудие на нужное место, тут же бегут к станинам с лопатками и кирками — вкопать их как следует, земля проморожена, не дай бог соскользнет станина во время выстрела — беды не оберешься.

— Морозов! Якунин! — орет поручик, так, что у самого в затылке звенит: — глубже вкапывайте! Глубже! Где канонир третьего орудия⁈ Почему не на месте⁈ Прицелы поставить!

— Вашблагородие! — рядом останавливается всадник — корнет в форме лейб-гвардии, он козыряет и склоняется с седла: — приказ от Генерального Штаба! Открыть огонь ровно в десять ноль-ноль, закончить артподготовку ровно в одиннадцать ноль-ноль. Ни одного выстрела после одиннадцати часов дня. Устно велено передать — покажите, что можете, пушкари. Сверим часы? — вестовой наклоняется еще раз и показывает золотые «Брегет» с автоподзаводом. Поручик сверяет время по своему артиллерийскому хронометру. Поправляет его. Кивает.

— Вот пакет с приказом. — корнет в форме лейб-гвардии протягивает коричневый пакет с сургучной печатью на нем.

Поручик принимает пакет из рук вестового, тот еще раз козыряет и пришпоривает коня. Поручик разрывает коричневую бумагу пакета и вчитывается в строки приказа. Огонь в десять часов, прекращение огня в одиннадцать. За время артподготовки — произвести максимально возможное количество выстрелов по координатам… вот и координаты. Ориентиры. Тип снарядов — осколочно-фугасный. Он поднимает голову и оглядывается. На поле лежит снег, прямо на снегу, развороченном конями и упряжками, сапогами и неуклюжими, тяжелыми лафетами 105-миллиметровых орудий — стоит его батарея. Четыре орудия Шнайдера, выкрашенные в свинцово-сизый, голубоватый цвет. Станины раздвинуты в стороны, словно ноги у гулящей женщины, между станинами — суетятся канониры из орудийных расчетов. Неподалеку, чуть ближе к развалинам деревенских домов, на поле — неясные тени на снегу, темные кучи. Это тела людей, которые бежали из эпицентра и их сожрали твари. Тварей убили, и они развеялись в воздухе, как и положено Тварям из Преисподней, но люди… люди остались лежать посреди заснеженного поля. Было что-то неправильное в том, что никто не спешил их хоронить, да что хоронить, даже простыней не накрыли. Нет времени.

Поручик выдыхает воздух, который мгновенно становится белым паром на морозе. Один час интенсивной стрельбы, думает он, а у меня на третьем орудии гидропневматический накатник барахлит, на одном тормозе отката долго не продержишься.

— Бакунин! Эй! Бакунин! А ну подь сюды! — кричит он и к нему тотчас подскакивает невысокий и смуглый татарин с тонкими усиками, козыряет. Маресьев автоматически отмечает, что пошива у Бакуина серая, а пояс затянут далеко не по-уставному, ослаблен и болтается едва ли не на мудях. Дождется у него Бакунин, направит он его на гауптвахту. Но сейчас не время к такому придираться, сейчас важнее дело, а это потом. Если потом будет.

— Вашблагородие! — выпаливает татарин: — канонир Бакунин по вашему приказанию явился!

— Что там с накатником на третьем? — спрашивает у него поручик и морщится, потирая руку, болит, зараза. Все-таки потянул себе что-то пока орудие на огневую позицию закатывали.

— Скверно, Вашблагородие! Пяток выстрелов выдержит, а там полетит к такой-то матери. — отвечает тот: — дак нам же говорили, что в починку отправят на днях. С такого орудия стрелять — это как в карты с чертом играть, то ли куда надо улетит, то ли ствол назад вылетит и все. Хана.

— У нас ровно час. — говорит поручик: — с десяти до одиннадцати. По нормативу один выстрел из орудия в четыре минуты. Это пятнадцать выстрелов с каждого орудия за час.

— Так мы с других орудий можем и почаще стрелять. Но вот с третьего… оно же как назад вылетит, так поубивает ребят.