Гости разъехались глубоко за полночь. Антони явился чуть пошатываясь, пребывая в состоянии возбуждённом, а расположении духа весьма благостном. Увидев меня, он даже не брякнул какую-нибудь гадость, а упал на кровать, рассеянно улыбаясь собственным мыслям. Полежав с минуту-другую, он подскочил к секретеру, распахнул его, схватил чистый лист бумаги, чернила и принялся строчить послание.

«Он пишет женщине, — без труда догадался я. — Наверное, той, что была сегодня в этой спальне».

Антони то и дело задумчиво прерывался, затем подносил бумагу к пламени свечи, и дождавшись, пока та почти прогорит, кидал на пол. Пару раз он вскакивал, подходя к окну и вглядываясь куда-то в ночную мглу. А то расхаживал по комнате, заложив руки за спину и что-то бормоча себе под нос.

«Неужели он пишет стихи? — даже не знаю, ужаснулся или восхитился я. — До чего же велика сила страсти. Даже из такого пропащего подлеца, она способна сделать поэта, пускай и ненадолго».

Он извёл восемь листов, прежде, чем содержание письма показалось ему удовлетворительным. Поставив размашистую подпись, Антони бросил на листок горсть песка. Дождавшись, когда чернила высохнут, он сложил письмо, затем растопил в небольшом ковшике кусок сургуча. Оставив оттиск перстнем печаткой, надетым на безымянный палец левой руки, Антони торжественно вручил мне послание.

— Отнеси его… дьявол! Тебе же нужно показать место на карте!

Юноша задумался. Звать дворецкого с его старой, но очень наглядной картой Антони не хотел.

«Не уж то ты не можешь доверить дела сердечные старику Войцеху? — думал я. — Интересно почему? Он не одобрит выбора? Какое ему до этого дело? Войцеха всегда и во всём прежде всего волнует безопасность хозяина. Значит, с девочкой что-то не так. Весьма вероятно, что даже не с ней самой, а с её семьёй».

Поразмыслив, барабаня пальцами по столешнице секретера, Антони решился.

— Иди за мной, мормилай, — обронил он, решительно зашагав из комнаты.

Пока мы шли по дому, я догадался, куда направляется Антони. Туда, куда он до сих пор побаивался заходить, хоть отец и был мёртв уже многие годы, в кабинет покойного Арона. Так и случилось. Однако с приближением к конечной точке маршрута, Антони, будто сгорбливался. Его походка становилась неуверенной, он начинал коситься по сторонам. Однажды даже остановился, словно изменил своё решение или вовсе от него отказался. Но шальная стрела амура ещё прочно сидела в сердце, толкая вперёд. Антони решительно повернуть ручку отцовского кабинета, отворяя дверь.

Мы вошли внутрь. Антони зажёг ещё две свечи, прошёлся вдоль длинного стеллажа с книгами, свитками и папками с документами. Он знал, где лежит то, что нам нужно, но отчего-то дёргался, все время то что-то задевая, то замирая в необъяснимом ступоре.

«Да он боится! — догадался я. — И боится не Войцеха, и даже не матери. Парень боится отца, которого застал, будучи младенцем».

Вдруг Антони овладел собой. Он явно на что-то решился. Обернувшись, юноша глянул на меня, словно желая посоветоваться, а затем подошёл к картине, изображавшей отца. Арон был на охоте. Одна его нога стояла поверх туши огромного лося, в руке была тяжёлая аркебуза, дуло которой ещё дымилось после недавнего выстрела. Подойдя к картине, Антони снял её со стены, и тут я увидел такое, что непременно бы потерял дар речи, если бы ещё мог говорить. На гвозде, на котором висела картина, был ещё один предмет. Амулет на цепочке, потемневшей от времени. Антони дрожащими руками снял со стены амулет и благоговейно припал к нему губами.

— Отец… — прошептал он. — Отец, я полюбил девушку. Она самая прекрасная на свете… Красива, учтива, у неё отличное чувство юмора и острый ум!

Вдруг в помещении стало темнее. Антони и дальше бормотал какую-то чушь, но я не слышал его. В ушах шелестели невидимые крылья, перед глазами мелькали дымчатые росчерки, клубящиеся в сердце амулета. Они силились вырваться наружу, отбрасывая на стены жуткие тени, а в груди у меня… разрастался целый пожар отчаяния и безумия, но это не было моей болью. Я почувствовал другого, такого же как я. Мормилая. Он кричал и угрожал, сулил быстрой, а затем медленной смертью, он рыдал и умолял, стенал и рычал, проклинал и клялся в вечной милости. Стол задрожал, пошли ходуном шкафы и бюро, задрожали стулья. Антони зажмурил глаза, продолжая нести влюблённый бред. А запечатанный в колдовской камень призрак клокотал в неистовом желании уничтожить всё вокруг. Я слышал сломленную, ослеплённую, оглушённую, лишённую голоса и тела душу Арона.

«Они сделали из тебя мормилая… Они — ненормальные!!! Ты умер пятнадцать лет назад! Сколько же ты пробыл с ними после? Два года, три, пять?! А после… ты десять лет сидишь здесь, запечатанный, как джин в амфоре… У них в доме… Под носом?!».

У меня закружилась голова. Я просто не мог поверить в то, что вижу. Сабина Веленская сделала мормилаем собственного мужа.

«Как же она его ненавидела… — думал я. — И если даже Арон, отец рода, после распада тела оказался заперт в амулете, и его никто не выпустил… Что ждёт меня? Десятки, а может сотни лет тюрьмы… плена… безумия».

Я вспомнил подвал Веленских и ужас, который там испытал.

«Когда всё кончится, будет ещё хуже. Будет так плохо, как не было никогда прежде. Надо что-то сделать… Придумать… Я не позволю им… Чёрт побери, так же нельзя!».

Не обращая внимания, на впавшего в подобие религиозного транса Антони, я открыл стеллаж, пробежался пальцами по обложкам. Передо мной были атласы. Найдя нужный с картами городов Поларнии, я шумно опустил карту Крампора перед юношей, тотчас замирая, словно статуя. Парень вздрогнул от неожиданности, выронив амулет. Поспешно поднял его, как вдруг заметил на столе раскрытый атлас с картой Крампора.

— Ты меня поддерживаешь, отец? — радостно возликовал он, снова целуя амулет. — Это так?!

По счастью, ослеплённый ложной догадкой юноша не стал дожидаться ответа, который Арон всё равно не мог ему дать. Бережно повесив амулет на гроздь, Антони водрузил на место и картину.

— Значит, смотри, — деловито заговорил юноша, не обращая внимания на слёзы, которые всё ещё стекали по его щекам. — Вот нужный тебе дом. Мы договорились, что я оставлю записку под большим камнем в их саду, за беседкой рядом с фонтаном с лебедями. Дорожка в сад ночью освещена, подумай сам, как туда лучше попасть. Мормилай, — сказал Антони, делая голос твёрдым и властным. — Доставь моё письмо по этому адресу. Обитатели дома не должны тебя видеть, поэтому не спеши! Как закончишь, возвращайся ко мне с докладом.

Я кивнул, убрал записку за пазуху и вышел прочь. Найти нужный дом не составило труда. Это был огромный особняк, в хорошем месте, недалеко от центра города. Я вальяжно прогуливался вокруг, изучая дом.

«Не удивительно, что Антони скрывает от Войцеха имя своей любовницы, — думал я, разглядывая монументальное четырёхэтажное строение. — Её семья несравнимо богаче. Антони, может и дурак, но даже он понимает, что девчонка ему не пара. Их интрижка, похоже, началась лишь сегодня, раз они ещё не проработали способы связи и тому подобное… Что ж, ты замахнулся на хорошую партию, Антони, мамочка будет тобой довольна. Вот только нужен ли ты отцу своей избранницы? Что-то мне подсказывает, что ответ отрицательный».

Выждав, когда я разминусь с прохожими, так чтобы никто не смотрел на меня и оказавшись в затемнении между светом двух фонарей, я нырнул к кованной ограде сада. Подпрыгнув, я подтянулся и перемахнул на ту сторону.

«Кажется, никто не заметил».

В саду дорожки формировались бортиками живой изгороди, и я скользнул внутрь зелёного лабиринта, выискивая нужный мне ориентир. Журчала вода в искусственных запрудах, куда попадала по глиняным желобам. Там поблёскивали жёлтые бока карпов, охотившихся на мотыльков однодневок, кружащихся в свете масляных фонарей неподалёку и падавших прямо на водную гладь. Наконец, я вышел к фонтану. Три лебедя образовывали треугольник и были повёрнуты в его центр. Из их клювов били струи воды, стекая по множеству блюдец разного размера вниз. Я подошёл к беседке, обошёл её кругом, где действительно обнаружил плоский булыжник. Камень лежал в центре круга из камней поменьше. Это было похоже ни то на импровизированную крепость, ни то на алтарь.