Она действительно замолчала, и выпучив глаза уставилась на меня. Шли минуты. Её лицо становилось ближе и ближе к моему, она медленно наклонялась, пока не нависла надо мной. Я почувствовал её дыхание. Молодое и в общем-то достаточно красивое лицо исказила ни то злобная, ни то безумная гримаса. Губы растянулись в широкой улыбке, и девушка расхохоталась, визгливо и противно.

— Как думаешь, он сегодня придёт?

Я не ответил, но ей этого и не требовалось.

— Даю зуб, что да. Но если нет, — она смолкла, нахмурив брови, а затем снова заговорила нарочито серьёзно. — Выбирай какой зуб ты хочешь забрать?

Пленница снова растянула рот в широкой ухмылке, демонстрируя мне два ряда жёлтых зубов.

— Выбирай, — процедила она, не разжимая челюстей. — Только не резцы, я их каждый день камнями подтачиваю, чтобы однажды отгрызть его вонючий хер!

Мне стало не по себе. Я уже совершенно не понимал, где нахожусь, и что со мной происходит. Будто прочитав мои мысли, безумная сокамерница вновь заливисто расхохоталась. Вдруг её тело пронзила дрожь. Девушка даже оступилась, застыв, словно кошка, готовая к прыжку. Затем она подскочила, выпрямилась, и неотрывно глядя перед собой попятилась, пока не упёрлась лопатками в стену.

— Я буду хорошей, господин, — шептала она, трясущимися руками, расстёгивая завязки на платье. — Я буду самой хорошей, мой господин… мой повелитель!

Она вскрикнула, схватившись обеими руками за живот и упала на бок. То, что происходило потом, без сомнения свело бы меня с ума, будь я живым. Незримая сила встрянула её тело, подняв над полом. Тоненькие ножки застучали по стенке, а из горла вырвался глухой хрип. Глаза девушки и до того навыкате, теперь рисковали вырваться из орбит. Она шарила перед собою руками, будто цеплялась за кого-то, кого я не видел. Затем её швырнуло в стену напротив. Раздался омерзительный чавкающий звук. Бедняжка со стоном отняла лицо от каменной кладки. Челюсть сместилась на бок, три зуба выпали, а над правой бровью бил алый фонтанчик. Я пытался отвернуться, зажмуриться, но не мог. Не в силах был, даже пошевелиться. Что-то сжало маленькое тельце, а затем пять глухих ударов сбили её дыхание, раздался непередаваемый и жуткий хруст. Пленница медленно сползла на пол. Ноги девушки разъехались в стороны, а из-под платья потекла кровь.

Я вскочил, заметался по камере, то и дело оборачиваясь, бросаясь то в одну, то в другую сторону, нанося беспорядочные удары кулаками, пока, наконец, не замер, глядя на место, где только что сидела несчастная. Камера вновь была пуста. Я быстро подошёл к кандалам, вставив в них ноги и руки. Ключа у меня, естественно, не было.

«Я один в этой камере. Я единственный в ней заключённый. Я один в этой камере. Я единственный в ней заключённый».

— Как бы не так, — сообщил твёрдый мужской голос. — Ты такой же, как я пленник. Однако тебе не хватает храбрости, это признать, — надменно добавил он.

Я поднял глаза. Передо мной стоял, сложив на груди руки молодой мужчина, судя по выправке офицер. Его правая нога стояла чуть впереди.

«Опыт. Всё время в стойке под ведущую руку».

— Посмотри на себя, — продолжал он, нервозно накручивая ус на указательный палец. — Ты жалок! Во что они тебя превратили? Что это за обноски? Что за выражение лица? Ты даже не смеешь возразить мне.

Он принялся расхаживать по камере, опираясь на трость, которая до этого стояла у стены, а я молча взирал на него. То и дело мужчина останавливался и обрушивал на меня поток оскорблений и язвительностей. Затем снова ходил, снова выдавал монолог.

«Он спустится! Будь уверен! Он спустится и будет валяться у меня в ногах, когда поймёт, что сотворил! О-о-о, он поймёт и заплатит сполна!».

Я молчал. Мужчина ходил из стороны в сторону, безостановочно чеканя шаг. Вдруг я понял, что его движения неуловимо для глаз замедляются. Каждый шаг и вдох, каждый такт ударов сердца. Его плечи медленно опускались, походка становится шаркающей, дыхание тяжёлым, голос хриплым. Он останавливался реже, а когда останавливался тупо смотрел на меня, будто забывал, что хотел сказать.

— Этого не может быть, — прошептал мужчина, неожиданно сев на пол. — Этого не может быть… Не может быть. Не может быть. Не может быть. Не может быть? Не… может… быть…

Его лицо застыло молочно-белой гипсовой маской: рот раскрыт, глаза изумлённо распахнуты. Мужчина вздрогнул и обмочился под себя. Он посмотрел вниз, словно, не веря в то, что произошло. Затем закрыл руками лицо и заплакал.

«Я один в этой камере. Я единственный в ней заключённый. Я один в этой камере. Я единственный в ней заключённый», — шептал я, словно заклинание, пока слуха не донёсся тихий всхлипывающий шёпот.

— Мамочка, я так хочу кушать.

«Только не это».

— Я тоже, — пропищал другой голосок. — Животик так болит. Мамочка…

— Мамочка, когда нас отпустят? Почему нас не отпускают, мамочка?

«Только не это! Умоляю! Только не это».

Но не кому было услышать мои мольбы в этом пропитанном болью и отчаянием месте.

— Мамочка!

— Тише деточка…

— Мамочка!

— Всё будет хорошо, засыпай…

— Мамочка!

— Тише, моя сладкая…

— Мамочка!!!

— Так больно…

— Так есть хочется…

— Ма-м-о-о-о-о-чка-а-а!

Мать только сильнее прижимала к себе дочерей, медленно покачиваясь.

— Тише-тише-тише-тише… — бормотала она, глядя перед собой отрешённым и сломленным взглядом. — Надо поспать… поспать… поспа-а-а-ать… Тише-тише-тише-тише… За окном скребутся мы-ы-ы-ши… Шепчет ветер у дороги… Ставни заперты… А боги… Спят на небе…

Когда девочки забылись тревожным сном, то и дело подёргивая ручками или ножками, женщина закрыла глаза. Из-под её век покатились слёзы, но она сжала зубы, чтобы не зареветь. Осторожно, чтобы не разбудить детей, она прижала к себе девочек, которым было едва ли по три годика, к своей груди. Её ладони накрыли их лица, зажимая рты и носы.

«Только не это, — прошептал я в собственной голове, силясь провалиться сквозь землю, исчезнуть! — Только не это, умоляю!».

И вновь мне было не зажмуриться и не отвернуться.

«Только не это! — взмолился я, метаясь по камере. — Только не это, умоляю!».

Но не было слышно ничего, ни моих шагов, ни голоса, только заунывный стон женщины, перетекающий в яростный и полный боли и отчаяния рёв. Я налетел на стену и принялся биться об неё лбом, как вдруг мои руки и ноги стали ватными. Упав на спину, я почувствовал, что задыхаюсь, а темнота надо мной скрывает потолок, стены… пол камеры.

— Мормилай… Мормилай… Мормилай, — повторял старческий смутно знакомый голос.

Я открыл глаза. На меня смотрел встревоженный Войцех.

— Слава богу, живой, — пробормотал он, тотчас поправив себя. — В смысле… Мда. Опасность миновала, ты можешь выходить. Пойдём.

Иной раз, да и не раз, в общем-то, мне хотелось его ослушаться. Но теперь я едва не подпрыгнул, тотчас метнувшись к выходу. Задерживаться хоть на секунду в этом месте, мне не захотелось бы даже, посули кто, оживить меня. Оставшаяся за спиной камера, злорадно взирала в затылок. Я чувствовал её дыхание и злобу, будто бы это помещение было одушевлённым и совершенно безумным чудовищем. Мои плечи то и дело сводила судорога, когда я касался стен в узком проходе. От них исходил холод, который теперь казался кусачим и злым. Мне чудились руки каменных горгулий, затаскивающие меня обратно в камеру. Когда мы оказались в погребе, я не поверил себе. Всё то, что происходило со мной до попадания в этот подвал, теперь казалось неважным, незначительным.

Дворецкий поднялся со мной в оружейную, где меня и оставил. Антони пришёл чуть позже, и лишь для того, чтобы отдать весьма краткий приказ, а затем удалиться:

— Будь здесь и жди мой зов.

«Кажется, дворецкий натаскивает его, как со мной обращаться».

Я вдруг понял, что, если раньше эта мысль меня бы ранила или заставила раздумывать, как бы помещать Войцеху, теперь это не казалось чем-то опасным. Я даже покосился под ноги.