Люди двигались мимо с обеих сторон. Чье-то плечо врезалось в ее предплечье.

– Холли? – донесся голос Робин, уже отошедшей от нее на несколько шагов.

А Холли, ощутив нехватку воздуха, сканировала глазами толпу. Волосы женщины были не светло-русыми, а каштановыми. Но у нее был такой же маленький вздернутый нос, такие же пухлые губы. И то, как она стреляла глазами в разные стороны… Охотница, неотличимая от преследуемой жертвы… Эту женщину Холли узнала. Эту женщину она знала.

– Холли, – вновь окликнула ее Робин, на этот раз с обеспокоенностью в голосе.

И Холли, наконец, повернулась к ней.

– Извини, – сказала она, тряхнув головой, чтобы прогнать видение.

И, все еще ощущая покалывание под кожей, заставила себя сделать несколько шагов и догнать Робин. В ее глазах Холли разглядела непритворную озабоченность.

– Что случилось? – спросила Робин.

Холли жестом увлекла ее вперед. Знак перехода уже замигал, и все люди ускорили шаг.

– Ничего, – сказала Холли. Ей очень хотелось оглянуться через плечо назад, но она продолжала движенье вперед. – Просто… я готова поклясться, что та женщина, что прошла мимо нас, как две капли воды походила на Алабаму.

Алабама

Спустя год

Чикаго, штат Иллинойс

«Интересно, как бы моя новая докторша восприняла Чикаго?» – подумала Алабама. Прожив всю жизнь в этом городе, она просто не представляла себе, каково это – оказаться в нем впервые. Сама Алабама впервые оказалась на улицах Чикаго, будучи запеленатой в маленькое кружевное одеяльце, которое пошила для нее бабушка и в котором ее мать повезла новорожденную Алабаму домой из больницы. К тому времени, как Алабама начала что-то запоминать, она прожила в Чикаго уже пять или шесть лет.

Поезд колыхался туда-сюда под успокаивающее постукивание колес по рельсам: тук-тук, тук-тук. Ее вагон был практически пустой, если не считать женщины с маленьким ребенком, сидевшей на пару рядов впереди. Ребенок был уже довольно взрослым, чтобы стоять на сиденье, но недостаточно взрослым, чтобы понимать, что лизать окна в общественном транспорте некрасиво и неприлично.

Алабама повернулась к своему окну и стала наблюдать за сменяющимися под ней городскими ландшафтами. Поезда надземной железной дороги в Чикаго были намного лучше поездов в любом другом городе. Алабама питала отвращение к поездам подземки – таким, как в Нью-Йорке. Они пахли мочой и вызывали у нее клаустрофобию. Поезда в Чикаго тоже пахли мочой, но благодаря свежему воздуху, постоянно проникавшему в вагоны, неприятное зловоние быстро выветривалось.

«Моей новой докторше Чикаго бы понравился, – решила Алабама. – Ей бы понравилось, что поезда не пахнут мочой. И ей обязательно понравилось бы озеро рядом». Озеро было красивым и чистым. И не шло ни в какое сравнение с водоемами в некоторых городах, кишевших – как подозревала Алабама – плотоядными бактериями и токсичными сточными отходами.

Нового доктора звали Гвендолин, что Алабаму совершенно не устраивало. Нет, она не имела ничего против имени Гвендолин. Но в данном случае оно просто не подходило женщине. Алабама предпочла бы назвать ее Тиффани – одним из наиболее классических имен, какие только существовали.

Гвендолин была подружкой Бенно. Хотя, по мнению Алабамы, Гвендолин могла бы найти себе кого-нибудь получше обыкновенного проводника, водившего туристов по леднику и, похоже, незнакомого с бритвой. Гвендолин могла заарканить любого – популярного актера, известного спортсмена или даже сенатора. Алабама не знала, есть ли в Исландии сенаторы, но сами исландцы показались ей согласными на любых политиков и чересчур терпимыми к ним. Как бы там ни было, Бенно (но только побритый!) выглядел на троечку, а Гвендолин всегда выглядела на пятерку с плюсом.

Но именно Бенно заставил Алабаму сходить на прием к Гвендолин. В тот момент балаяж Алабамы выглядел угнетающе жутко: отросшие непрокрашенные корни волос придавали ей неухоженный вид. И Алабама согласилась на том условии, что после визита они поедут в парикмахерскую. (Алабама могла бы и сама туда съездить, имейся у нее автомобиль; но его не было, потому что ее старая машина, скорее всего, ржавела на каком-нибудь складе, с приклеенной биркой «вещественное доказательство»).

Взгляд Алабамы переметнулся с улицы под путями на ее собственное отражение в окне поезда. Она прекратила красить волосы почти восемь месяцев назад. Во-первых, потому что это было дорого. А во-вторых, ей нравился каштановый цвет. Благодаря ему она чувствовала себя другим человеком, но в хорошем смысле.

Алабама откинулась на спинку сиденья. Она была рада тому, что Бенно убедил ее обратиться к доктору. Бенно оказался на поверку жутким занудой и придирой, даже хуже Генри. Но именно он выправил ей новое удостоверение личности и паспорт и снабдил мобильником. За телефон Алабама была ему особенно признательна. Потому что он позволял ей быть в курсе всего, что происходило дома.

Гвендолин проявила большой интерес к телефону – в особенности Инстаграму. Ей было гораздо интересней слушать об этом, нежели о тех вещах, о которых с Алабамой разговаривал ее прежний докторишка. Тот с какой-то одержимостью расспрашивал ее о матери, что Алабаме было совершенно не интересно. Самое незаурядное, что когда-либо отчубучивала ее мать, случилось на одной вечеринке. Мать напилась на ней в стельку и полезла целоваться к одному из помощников официанта. (Алабама была единственной, кто это видел, и ощущение у нее тогда возникло такое, будто она впервые увидела мать настоящей.)

Гвендолин ее мать интересовала ровно настолько, чтобы Алабама не раздражалась. То есть совсем мало. Они лишь вскользь поговорили о детстве Алабамы и сразу перешли к ее более интересной взрослой жизни. В отличие от прежнего доктора, Гвендолин поняла увлечение Алабамы социальными сетями. И, по-видимому, ее очень впечатлило то, что Инстаграм хранил большой секрет о том, что она сделала. Сама Алабама полагала, что формально не совершила ошибки. Но все же, оглядываясь назад, понимала: все оказалось гораздо сложнее.

Гвендолин не знала, что она сейчас находилась в Чикаго. Алабама сказала ей только, что подумывает о поездке. Похоже, докторшу это удивило, но она не стала доставать Алабаму расспросами зачем, когда и надолго ли. Вот это и нравилось ей в Гвендолин. Возможно, даже больше, чем ее сумка-ведро от «Баленсиага» (а Алабама восхищалась этой дизайнерской сумкой). Гвендолин не любопытничала, не совала нос не в свои дела и не допрашивала с пристрастием, как прежний доктор. Пожалуй, наибольшее любопытство она проявила один только раз – в самом начале, когда захотела, чтобы Алабама объяснила, как она сюда попала. «Как я попала на Землю?» – переспросила Алабама. И Гвендолин хихикнула вопреки сложившемуся у Алабамы мнению, будто бы врачи не хихикают, общаясь с пациентами.

Впрочем, Алабама сочла понятным ее интерес, потребность Гвендолин узнать, как она оказалась в ее кабинете. Ведь это действительно была необычная история. К тому же героическая история. Возможно, не такая героическая, какой ее планировала Алабама, но тем не менее. И, рассказывая ее, она все больше наполнялась гордостью и самодовольством, сознавая, какой храброй была.

Когда Алабама съехала той ночью с моста, вода была жутко холодной. Она слишком сильно замерзла для того, чтобы двигаться. И впечатление было такое, словно ее мозг отключился. Но потом что-то щелкнуло, и ее тело, словно подичившись этому внезапному импульсу, вернулось к жизни. С недюжинной силой, какой она раньше никогда не ощущала в себе, Алабама выбросила руки вперед, толкнулась ногами. Ее лоб кровоточил. Ледяная вода ударяла в лицо. И все-таки каким-то чудом Алабама сумела выбраться из машины и доплыть до берега, где она долго и жадно вдыхала воздух.

Как она добежала от моста до офиса «Гольслэнда» (а бежала она немыслимо долго), Алабама не помнила. Она едва помнила даже Бенно, открывшего дверь. Хотя поразмышляй об этом Алабама как следует, она бы вспомнила характерные особенности выражения, которое приобрело его лицо: выгнувшиеся аркой брови, слегка разомкнувшиеся губы. Но лучше всего Алабаме запомнился цвет его лица – белый, как у простыни, как будто он увидел ходячего мертвеца. Впрочем, Алабама в тот момент действительно была гораздо ближе к смерти, чем к чему-то еще.