– Мы не планировали ребенка, – сказала, наконец, Холли. – Это абсолютная неожиданность.

Последнее слово вдруг застряло в ее горле; такое же ощущение удушья она испытала посреди ночи, когда случайно вдохнула слюну. Холли натужно сглотнула. Она не была заинтересована в том, чтобы расплакаться, но глаза защипало. Холли крепко зажмурилась и открыла их, лишь когда услышала, как Мэллори отодвинула свой табурет. Ничего не говоря, подруга обошла кухонный остров и встала плечом к плечу с ней.

– Мне очень жаль, Холл, – сказала Мэллори, судя по тону, совершенно искренне. Холли осторожно выдохнула, не уверенная, что не начнет всхлипывать.

– Мы всегда говорили, что хотели детей, – сказала она. – И я думала, что хотела. Я действительно так думала, но со временем… я не знаю. – Холли снова плотно сомкнула веки, но это не помогло. Слезы потекли, не спрашивая у нее разрешения. – Знаешь, что пришло мне в голову первым, когда я сделала тест? Я подумала: «Это конец. На моей жизни можно поставить крест».

Холли вспомнила крошечное пластиковое окошко, контрольную линию, проявившуюся всего за одну-две секунды до результата. Тест был таким маленьким – всего лишь крошечная полоска бумаги на такой же крошечной пластиковой подложке. Но Холли восприняла его как свою сжавшуюся вселенную.

– Что со мной не так? – прошептала она.

Холли захотелось открыть глаза, но она не смогла разомкнуть веки – слишком боялась, что разглядит в лице Мэллори то, что она уже увидела на лице Ника.

– О чем ты? – решила уточнить подруга.

– Что со мной не так, почему я не хочу детей?

Ответом Мэллори стало молчание. Холли надавила пальцами на веки в попытке остановить слезы. Она не понимала, из-за чего плакала – из-за Ника или из-за себя. Из-за той сущности, которую в себе открыла. Холли почувствовала себя какой-то недоделанной. Нет, точнее, сломанной – как будто ей недоставало какой-то важной части или звена, чтобы быть настоящей женщиной. Одни женщины были материями. Другие не имели того, что нужно. А была еще избранная группа женщин, у которых имелось все: дети, карьера, насыщенная жизнь. Женщины из этой группы были сильными, умными, энергичными и делали самые впечатляющие вещи, на какие только способны женщины. Холли всегда считала себя одной из них. Но теперь она осознала: это даже близко не было правдой.

– Послушай, – заговорила, наконец, Мэллори, и ее первое слово прозвучало неожиданно твердо. – Я люблю Фиону и счастлива, что я ее мать. Но материнство – как, впрочем, и отцовство – не является одним из нравственных требований, которым должен удовлетворять человек. Это стиль жизни, как и любой другой стиль жизни. И нелепо ожидать, что всем женщинам захочется одного и того же.

Чего-чего, а такого философского умозаключения от подруги Холли не ожидала. И сопутствующего поведения тоже. Лицо Мэллори смягчилось, рука легла на руку Холли. И это было тоже необычно, потому что Холли редко позволяла касаться своей руки кому-либо, кроме мужа.

– А то, что ты когда-то думала, будто хочешь иметь детей, – добавила Мэллори, и ее голос стал еще ласковей, – не значит, что ты обязана так думать всю жизнь.

В разговоре двух подруг снова возникла пауза. Холли вспомнила собственную мать, которая зачала ее, еще учась в колледже. Однажды Холли спросила ее: не подумывала ли она об аборте? «Нет, конечно же нет, никогда, даже в мыслях не было!» – воскликнула мать, а потом замолчала. И ее пауза была достаточно длинной для того, чтобы Холли порой сомневалась: а не крылся ли истинный ответ в молчании?

– Как это, должно быть, жестоко, – сказала Холли, – произвести на свет того, кто не желанен собственной матери? – немного поразмышляв, она добавила: – Но Ник хочет ребенка, и кем я буду, если лишу его счастья отцовства? – Вдруг почувствовав отчаяние, Холли посмотрела на подругу и прошептала: – Что же мне делать, Мэл?

Внезапно ей пришла в голову мысль: а не в этом ли причина беспокойства подруги? Не в этом ли «особом» случае? Что если она догадалась, в чем проблема, как только получила ее сообщение?

– Не знаю, Холл, – сказала подруга; и ее голосе просквозила та же неуверенность, в которой пребывала Холли. – Это тяжело. По-настоящему трудно. Но тебе придется сделать то, с чем ты сможешь потом жить – с чем ты будешь жить, а не кто-то другой.

Холли уже не плакала. Она полностью сосредоточилась. Она вела себя так, словно у Мэллори были ответы. Словно она действительно могла получить ответы на свои вопросы.

– Но как же мне понять, какое решение верно? С чем я смогу жить?

– Это сложно. И ты все равно не будешь до конца уверенной в правильности решения. Попробуй просто представить, будто ты рассказываешь кому-то, что ты решила. И посмотри, что при этом почувствуешь.

Позднее, уже после ухода Мэллори, Холли мысленно вернулась к этим словам – словам, высветившим все, что было сделано неправильно. Потому что Холли строила карьеру – а по сути, выстраивала жизнь, – показывая людям свои лучшие стороны. Как показать им худшее в себе, она не знала.

Холли

На утро следующего дня

Вик, Исландия

Холли уже стала потряхивать коленом под столом, а сидевшая напротив нее полицейская все изучала и изучала записи в своем блокноте на спирали. Ее фамилию – Гусмундсдоттир – Холли не осмелилась бы даже попытаться произнести вслух. У полицейской Гусмундсдоттир была такая же чистая кожа, как и у всех женщин в Исландии, а свои прямые русые волосы она умудрилась закрутить в нелепо выглядевший пучок.

Они сидели в столовой, за столиком, приставленным к задней стене. И Холли не могла избавиться от впечатления, что человек, декорировавший ее, на полпути передумал и изменил концепцию оформления с тропической на сельскую. Для стен он выбрал тошнотворный гороховый оттенок, а на полке над их столиком рядом с декоративным подойником угнездилась статуэтка тукана.

– Итак, – сказала полицейская, наконец-то вскинув глаза. Они были голубые и прозрачные, настолько бледного цвета, что попытка прочитать по ним что-нибудь была под стать ловле воздуха. – Насколько я понимаю, вы с Алабамой не были хорошими знакомыми.

Руки Холли, лежавшие на бедрах и невидимые для глаз полицейской, то сжимались в кулаки, то разжимались. Как два крошечных сердечка. И каждый пульсовый удар в ее правой руке сопровождался стреляющей болью, на которую Холли старалась не обращать внимания.

– Да, мы познакомились всего пару дней назад, – ответила она, и формально это было правдой.

Однажды, еще в юности, Холли, вернувшись из школы домой, застала мать в гостиной с бутылкой вина и незнакомым мужчиной с таким огромным и пористым носом, что девушка больше ничего в нем не заметила. Мать дала ей пять долларов и велела куда-нибудь пойти, съесть мороженое, забыв, что дочь, недавно заделавшаяся вегетарианкой, больше не ела мороженое. Обрадовавшись тому, что ей не придется любоваться носатым дядькой и его крупными вощеными порами, Холли положила деньги в карман. Вместо мороженого она купила себе номер журнала «Космополитен», который прочитала, уединившись в своей комнате. В тот же вечер, но гораздо позднее, заявился настоящий бойфренд матери (Холли была почти уверена, что его звали Джейком). Он заказал гавайскую пиццу, которую они съели в гостиной прямо из коробки. Пока они ее ели, скорее-всего-Джейк поинтересовался у матери Холли, как прошел ее день. Не моргнув глазом, мать наговорила всякой ерунды, ни разу не обмолвившись о носатом.

Тот бойфренд, скорее-всего-Джейк, не особо нравился Холли. Но то, как легко солгала ему мать, обеспокоило ее. Когда Холли предъявила это матери, та и не подумала признавать вину. «Все, что я сказала, было правдой», – заявила она тогда дочери, и Холли, кивнув, на самом деле попыталась понять, почему ответ матери показался ей неправильным. Даже тогда у Холли были кое-какие понятия о честности, которых явно была лишена ее мать.