Холли наклонилась вперед, стараясь не потревожить вытянутую ногу с травмированным сухожилием. Хотя травма ее мало заботила, все внимание Холли было сосредоточено на телефоне. Разделавшись с более легкими электронными письмами – довольно сильно раздражившим ее посланием от Робин и менее раздражившим сообщением от ее менеджера, – Холли открыла письмо от Ника. Она намеревалась на него ответить. Правда. Вплоть до того момента, как набила: «Привет».

Из коридора донесся слабый скрип открывшейся двери. Холли подняла глаза, ожидая увидеть, как в их спальню врывается мокрая Кэтрин. Накануне Кэтрин, приняв душ, вломилась в комнату без стука, бросила полотенце, только после этого надела трусики и лифчик, как будто они обе были мужчинами и находились в раздевалке спортивного зала. Холли не отличалась чрезмерной стыдливостью, но и потребности лицезреть во всей красе – да еще и без предупреждения! – голую Кэтрин Ливингстон она тоже не испытывала.

Холли выждала еще несколько секунд, пока вокруг не установилась полная тишина. В итоге решив, что дверью скрипнула не Кэтрин, она снова сфокусировалась на телефоне. Холли никогда не думала, что будет разводиться. Наверное, никто, женясь или выходя замуж, об этом не думает. Но Холли была особенно уверенной в крепости своего брака с Ником. И его расторжение считала невозможным. У такой женщины, как она, брак не мог закончиться разводом!

В последнее время Холли потерпела много неудач, но развод с Ником до сих пор не укладывался в ее голове. Как он будет происходить? Как они решат, кому достанется дом, личный тренажер, автомобиль? Как они, в конце концов, поделят комнатные растения? Или они дадут им просто зачахнуть и погибнуть? Как один из них проведет черту посередине чего-то, что сплетено так тесно, как их жизни?

Однажды Холли случайно посмотрела документальный фильм о паре сиамских близнецов. Она только-только настроила «Нетфликс», как ее внимание привлек анонс того фильма. Вид двух крошечных тел с двумя парами ручек, двумя парами ножек, соединенных друг с другом полоской кожи на их крошечных торсах. Было так легко смотреть на экране, как такое произошло – как два тела в утробе матери разделились не до конца.

Холли с тихим восторгом следила за тем, как врачи планировали операцию по разделению близнецов – намечали линию разреза, создавали модели в натуральную величину для тренировки на практике. Холли знала, что документальные фильмы создавались так же, как и обычные. И действительно, перед самой кульминацией оказалось, что у близнецов всего одна почка на двоих. Одна почка, два малыша – Холли во весь голос охнула.

Решение далось врачам нелегко, даже мучительно. Кого из близнецов оставить с почкой? Более крепкого и сильного малыша? Операция была инвазивной, и, в общем-то, имело смысл сделать все возможное, чтобы, по крайней мере, один из близнецов выжил. Или следовало оставить с почкой более мелкого и слабого ребеночка? Того, кто явно нуждался в ней больше?

От родителей толку было мало. Да и понятно почему. Они были не в состоянии оценить врачебное решение взвешенно. Хотя даже Холли – далекую от близнецов во всех отношениях – разрывали на части сомнения. Это было до невозможного тяжелое решение, потому что правильного ответа не существовало. Выбор был между двумя вариантами неправильного ответа.

Холли попыталась представить себя на сессии семейной психотерапии, куда предлагал пойти Ник. Поначалу это было трудно, потому что она практически ничего не знала о такой терапии, за исключением того, что видела по телевизору. Холли представила кабинет – кушетку в скандинавском стиле, стерильно белые стены. Психотерапевтом оказалась бы строгая и непреклонная женщина в очках с толстой оправой. И пахло бы от нее, наверное, сандалом. Интересно, стала бы она заставлять их делать что-то глупое? Например, держаться за руки? Холли вообразила: вот она сидит перед Ником, ее ладони в его руках. Она смотрит мужу в глаза и говорит… Что говорит-то?

Говорить было нечего, вот в чем заключалась проблема. Поскольку психотерапевт не могла ни вернуть их в прошлое, ни изменить его, Холли уже не верила в постороннюю помощь. Им с Ником не помог бы теперь даже шибко образованный специалист.

Холли скучала по Нику. Тосковала по их жизни – по «Маргарите» в «счастливый час» и салату «Мимоза» за воскресным бранчем, по их поездкам в Остин в выходные, по спонтанному сексу в душе.

Почему она раньше не сознавала, как это приятно и трогательно, когда такой сильный и умный мужчина, как Ник, выключает свет и нежно целует ее в темноте перед тем, как им обоим заснуть?

Но, пожалуй, хуже всего – и невыносимо до почти что физической боли! – было то, что Ник тоже по ней скучал. После всего, что случилось, после всего, что наговорила ему и наделала Холли, он все еще надеялся наладить их отношения.

Не напечатав больше ни буквы, Холли закрыла письмо мужа и вышла из электронной почты.

Селеста

На утро следующего дня

Вик, Исландия

– Какая вкуснота, правда? – сказал полицейский Бьёрнсон. Он уже съел один кусок лавового хлеба и отрезал себе второй.

За несколько минут до этого Дельфина с караваем вторглась в их беседу, к вежливому неудовольствию полицейского Бьёрнсона.

«Похоже, он из тех людей, кто, на дороге попав в пробку, очень плотно сжимает губы, но никогда не чертыхается громко», – решила Селеста и кивнула ему в ответ. Сама она отъела только самую малость от своего куска, а затем положила хлеб на салфетку, где он теперь и лежал.

Полицейский Бьёрнсон сдвинул хлебным ножом с подноса на свою салфетку второй кусок, а крошки от первого собрал в аккуратную маленькую кучку рядом с салфеткой.

Селеста подумала о Генри: там, дома, в Чикаго. О том, какой порядок был в его ящике для ножей. Алабама утверждала, будто видела однажды, как Генри методично раскладывал в нем ножи, по размеру и предназначению. Она якобы застала его за этим занятием сразу же после того, как разгрузила посудомоечную машину. «Якобы», потому что поверить в это было трудно. Алабама редко мыла посуду.

Под столом раздался звонок. Полицейский Бьёрнсон опустил взгляд на колени, где держал свой мобильник. И Селеста снова поразилась: он больше походил на любящего и заботливого отца, нежели на серьезного и дотошного следователя. Ее собственный отец носил черные ремни с коричневыми брюками и не выходил из дома без мобильника, прицепленного к ремню.

Селеста попыталась расшифровать выражение на лице Бьёрнсона, пока тот читал полученное сообщение. Но единственное, что ей удалось приметить, – это легкое поджимание челюсти.

– Вы позволите оставить вас на минутку? – спросил полицейский. И, все еще держа в руке нож, стремительно пересек комнату.

Селеста опять подумала о Генри: «Интересно, его уже поставили в известность?» Наверное. Скорее всего, полицейские предупредили его сразу. Но она не настолько хорошо знала Генри, чтобы догадаться, кому он мог позвонить после этого. Своей матери? Друзьям? Довольно ли крепки для этого его дружеские связи?

«А может быть, он позвонил Луи?» – внезапно осенило Селесту.

И от этого предположения ей стало очень, очень холодно.

Закрыв лицо ладонями, Селеста просидела так до возращения Бьёрнсона.

– Итак, – раскрывая блокнот, произнес полицейский. – Полагаю, мы узнали все, что хотели от вас узнать на данный момент. – Он провел пальцем по линованной бумаге, но у Селесты сложилось впечатление, будто он не был в действительности сосредоточен на своих записях. Что бы ни случилось, какое бы сообщение он ни получил, это его явно потрясло.

Его реакция – взволнованность, рассеянность – была настолько человечной, настолько парадоксальной для копа! Нет, конечно, копы тоже были людьми, как и врачи, и политики, и водители «скорой». Но Селеста всегда воспринимала их несколько иначе. Они были людьми, но людьми «другой лиги», немного выше обычных, нормальных людей – таких, как она, Селеста, способная неправильно настроить тостер и спалить его (не раз). Она всегда испытывала легкое удивление, вспоминая, что полицейские, врачи и водители «скорой» были такими же людьми с такими же чувствами и эмоциями, как у нее.