— Проходите до горницы. Я — сейчас!

Мы разделись и прошли на другую половину, отделенную от кухни длинной ситцевой занавеской.

Здесь все было, как в обычной деревенской избе: и ничем не прикрытый стол, и деревянная кровать со взбитыми подушками, и комод с какими-то самодельными шкатулками, и семейные фотографии на стене.

От печи к стене протянулась вторая ситцевая занавеска, образуя в избе еще один закуток.

В горнице стоял полумрак: немного света проникало сюда лишь из кухни.

И вдруг до нас долетело всхлипывание — короткое и жалобное.

Капитан шагнул к закутку и отогнул занавеску. Я тоже заглянул туда. На большом сундуке со свисающим тюфяком, под лоскутным одеялом не то спал, не то просто дремал мальчик лет шести-семи. Он лежал на боку и тяжело дышал. Наверно, у него была высокая температура.

— Привет! — игриво произнес капитан.

— Папка! — встрепенулся и сел в своей неудобной постели мальчик. И тут же сильно раскашлялся.

— Ну какой я тебе папка? — переждав кашель, сказал капитан. — Похож, что ли?

— Похож, — с тихим вздохом ответил мальчик.

— Темно, вот ты, брат, и спутал.

— А в скворечне еще нет скворцов? — неожиданно спросил мальчик.

— В скворечне? — капитан на мгновение растерялся. — Нет, брат, пока нет.

— А дядя Вася где?

— Какой дядя Вася?

— Который скворечню делал.

— Чего не знаю, брат, того не знаю. А ты здорово простыл, погляжу.

— Да, здорово.

— Ну ничего, мы тебя вылечим. Вот доктор у нас! — кивнул он в мою сторону.

Мальчик безучастно посмотрел на меня и тут же отвел взгляд. Я подошел к изголовью и положил руку на лоб. Горячий, но в меру. Ничего страшного. Потом, на ночь, дам аспирина. У меня, кажется, где-то есть несколько таблеток.

— Спи, — сказал я и вышел из закутка.

Майор тем временем пытался зажечь керосиновую лампу, стоявшую на столе. Вполголоса чертыхаясь, никак не мог вытащить глубоко запавший фитиль.

Капитан порывался помочь ему:

— Дай-ка я!

— Сиди, Муромец!

— Кстати, — заметил я, — в середине действительно Илья Муромец, а по бокам Добрыня Никитич и Алеша Попович.

— Вот-вот, Алеша Попович! — обрадовался капитан.

— Ну и хрен с ними! — отозвался майор. — Нет английской булавки?

— Сейчас! — ответил я и полез под гимнастерку. Вчера только у меня оборвались тесемки кальсон, и я скрепил все английской булавкой, взятой из перевязочного пакета.

— Не свалятся? — полюбопытствовал майор.

— Не беда, — заметил капитан. — Свалятся — так недалеко.

— Не беспокойтесь, не свалятся, — ответил я, завязывая кальсоны узлом на тощем животе.

С моей булавкой дело сразу пошло на лад. Вскоре огонек спички лизнул фитиль и робко пополз дальше. Словно опасаясь, что он может вдруг исчезнуть, майор быстро накрыл его стеклом с отбитым верхом и закопченными боками. Наша половина постепенно пропитывалась тусклым ламповым светом.

— А я-то думала, что вы в темноте сидите! — промолвила хозяйка, появляясь в горнице.

Мы разом обернулись и встали. Хозяйка приоделась. На ней было городское платье с короткими рукавами и оборками. На несколько толстоватых ногах чернели туфли на высоких каблуках. В новом наряде она и похорошела, и помолодела.

— А мы-то думали, что вы еще стираете! — в тон ей произнес капитан. Я заметил, что с женщинами и детьми он разговаривал каким-то деланным игривым голосом.

— Да успею! Завтра докончу, — сказала она. — День-то сегодня какой!

— Да, второго такого у вас уже не будет, — подал голос майор.

— Даже не верится, — призналась она. — У меня ведь муж тоже командир. Как в первый день ушел на войну, так и пропал.

— Может, еще вернется, — сказал капитан.

— Где уж вернется, — вздохнула она. — За два года, пока еще тут наши были, ни письма, ни весточки какой.

— Эх, хозяюшка, чего только не бывает с нашим братом фронтовиком!

— На меня на самого два раза похоронка приходила, — усмехнулся майор. — И оба раза на имя моей бывшей жены. Так сказать, единственной родственницы. Ничего, пережила и это…

— Один из наших говорил, — продолжала хозяйка, — будто видел его у самой границы.

— Ну, значит, в плен попал, — сказал капитан.

— Дай-то бог! — отозвалась она. — Лишь бы живым остался!

— Н-да, — произнес майор и переглянулся со мной. Что такое плен у немцев, мы были достаточно наслышаны. Удивительно, что этого не знала хозяйка, прожившая в оккупации, судя по всему, не меньше года.

И тут ей пришла в голову мысль показать нам фотокарточку мужа: а вдруг кто-нибудь из нас видел его? С надорванного квадратика на нас глянул широкоскулый курносый парень в красноармейской форме с треугольничками в петлицах. Всего-то сержант! Внешность обычная, такие лица встречаешь на каждом шагу. Может быть, и попадался где.

Но ответили: видим впервые…

— Все равно день особый! — воскликнул капитан. — Жаль только, что отметить его нечем!

— Подождите, я быстро! — хозяйка метнулась на кухню.

— Намек понят, — подмигнул капитан и, понизив голос, добавил: — А она ничего!

— Тише! — кивнул я в сторону закутка.

— Хвалим же, не ругаем.

— Лейтенант прав, — поддержал меня майор. — Все равно мать.

— Согласен, — сразу же признал свою неправоту капитан.

Хлопнула сперва кухонная дверь, затем — вторая, весело проскрипели ступеньки крыльца: значит, хозяйка побежала за самогонкой к соседям.

Мы слышали ее торопливо удаляющиеся шаги.

И вдруг наступившую тишину расколол долгий и мучительный кашель. Наконец требовательный и капризный голосок произнес:

— Мамк!

Я подошел, отодвинул занавеску. Мальчик сидел на краю сундука свесив ноги и по-прежнему дышал тяжело.

— Ты чего?

— На двор хочу… Мамк!

— Мамка вышла. Она сейчас вернется. Потерпи немножко.

— Я давно терплю.

— Тебе по-маленькому или по-большому?

— По-маленькому…

— Есть тогда о чем разговаривать. Посиди, я сейчас принесу тебе какую-нибудь посудину.

— Не надо, я сам!

Он спустился на пол и, сделав всего один шаг, пошатнулся.

— А ну живо в постель! — свирепо сдвинул светлые брови капитан. — Я тебе что сказал?

Я вышел на кухню и в углу, под умывальником, увидел таз с грязной водой. Осторожно поднял его и понес в горницу. Мальчик уже стоял на коленях в постели.

— Давай! — сказал я ему.

Он обнял меня за шею и пустил в таз тонкую и долгую струйку. Оба моих попутчика с умильным интересом смотрели на нее.

— А теперь ложись!

От слабости у мальчика плохо слушались руки, но он все-таки лег сам и натянул на себя одеяло.

Майор вдруг стукнул кулаком по столу и показал на меня:

— Вот за это я его люблю!

У капитана тут же возникла идея:

— Давай, лейтенант, переходи к нему в батальон! Любовь комбата — это, брат, три четверти успеха!

— А что? Я бы взял его, — подхватил майор. — Вместо своего коновала.

— Я тоже не против, — сказал я.

— Ничего, может быть, что-нибудь и придумаем, — пощипывая усы, пообещал майор.

Я отнес таз на место. Ничего майор не придумает. Все эти красивые и приятные для моего слуха слова так и останутся словами. Даже очень захоти он, никто не отпустит меня в чужое соединение: у нас у самих не хватало медицинских работников, особенно фельдшеров.

Где-то близко снова захрустели по снегу быстрые шаги. Хозяйка? Я выглянул в окошко: так и есть! Она торопилась и даже не стала надевать пальто. Просто накинула на плечи платок. Я заметил, что рукой она что-то придерживала на груди — по-видимому, бутылку. И вот уже забукали по ступенькам тяжелые валенки. Туфли же, как часовые, стояли у порога, дожидались ее.

— Несет! — крикнул я своим попутчикам и быстро ретировался из кухни: а то еще подумает, что мы места себе не находим от нетерпения.

— Пацан еще, — кивнул в мою сторону майор.

— Немного есть, — согласился капитан.

Если бы кто другой назвал меня пацаном, да в иных обстоятельствах, я бы наверняка обиделся. Ничего себе пацан! В свои двадцать лет я уже был два раза ранен и имел несколько правительственных наград. То есть одну «Звездочку», одну «За отвагу» и две «За боевые заслуги». Я давно потерял счет раненым, которым оказал помощь на поле боя. Во всяком случае, их было уже далеко за сотню. Но сейчас я действительно вел себя по-мальчишески и сам это почувствовал.