Как всегда, первыми вышли на лед самые юные и самые неопытные. Но и они танцевали прекрасно, потому что, прежде чем очутиться здесь, тоже где-то кого-то побеждали, считались лучшими из лучших, были отмечены и подавали большие надежды. Один танец сменялся другим, и с каждой новой парой росло мастерство.

Постепенно души солдат как бы раздвоились. С одной стороны, молодые парни просто любовались ярким и красивым зрелищем, а с другой стороны, чем прекраснее были танцы, чем сильнее действовала музыка, тем дальше уносило воображение. Как никогда хорошо мечталось и думалось им в эти удивительные минуты у экрана.

Думал о своем и Морев. Да, с Женькой он поступил нехорошо. Мало того, что испортил ей праздники, но и вообще, надо признаться, вел себя с ней неблагородно. Вспомнил он, как лежал в больнице и она иногда два, а иногда и три раза в день навещала его. Для нее не существовало никаких запретов: она прорывалась к нему даже в невпускные дни, даже когда отделение запиралось на ключ и попасть туда можно было только с разрешения главного врача. А ей удавалось. То черным ходом, то в чужом белом халате. Почти все свои короткие обеденные перерывы она проводила у него. А потом мчалась на работу, и он сейчас не уверен, успевала ли она поесть. Проторчать же целый день на ногах у прилавка — это не сидеть за рулем в теплой и уютной кабине. А сколько раз, бывало, его вдруг поднимало с постели какое-то чувство, он выглядывал в окно и видел внизу ее — улыбающуюся, некрасивую, энергично машущую ему рукой. И в записочках, которые она присылала, ни слова не было о тряпках и подругах. Все только о нем, о его здоровье…

Музыка оборвалась. Наступила тишина. Луч прожектора быстро проследовал за парочкой…

Он и она — оба в сверкающих нарядных костюмах, красивые и стройные — легко и изящно танцевали старинное танго, и огромный зал зимнего стадиона неистовствовал при каждой удачной фигуре. Парочке без конца аплодировали, и она снова и снова — послушная и счастливая — выкатывала на ледяное поле. На какое-то мгновение замирала в трепетном свете прожекторов. И когда сверху из динамиков проливались первые звуки музыки, юноша и девушка, прильнув друг к другу, делали вместе шаг и снова — в который раз — уносились в танце.

Лицо у Морева горело. Он вспомнил, как однажды они с Женькой поздно вечером гуляли в парке культуры и отдыха. Откуда-то издалека доносилась музыка. Возможно, даже эта самая. Сперва они бродили по центральной аллее, а потом свернули на боковую. Там была беседка, в которой днем посиживали старушки и старички, а вечером уединялись парочки. И вдруг Женьке взбрело в голову станцевать с ним под далекую музыку. Было так темно, хоть глаз выколи. Со всех сторон их окружали скамейки, а пол в беседке был покатый. Но они ни разу не споткнулись, не оступились. Темнота словно обволакивала их и защищала. Но больше всего его поразило то, что в этой непроглядной тьме он видел Женькины глаза. Они были огромны и прекрасны. Впрочем, это наваждение исчезло, как только оба очутились на свету. И подобные чудеса продолжались с ней все время, пока его не призвали в армию. То она казалась ему такой невидной, такой неинтересной, что он с трудом сдерживал себя, чтобы не отвернуться, а то вдруг глядел на нее и не верил своим глазам: откуда что бралось!

Тот вечер запомнился еще тем, что к ним привязались трое хулиганов. От них дико разило водкой. Вначале он пытался поговорить с ними по-хорошему. Но они вели себя нагло и все оттирали его плечами от Женьки. Тогда он набросился на них с кулаками. И трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы не Женька. Она заорала так, что переполошила весь парк культуры и отдыха. А попутно хлестала своей модной кожаной сумочкой по жестоким и глумливым рожам.

Морев опустил голову. Больше он не мог смотреть на экран. «Ах, какой я подлюга!» — стучало в висках.

Он встал и, наступая кому-то на ноги, с трудом пробрался к двери.

— Морев, ты куда? — услышал вдогонку.

Торопясь, он даже оттолкнул кого-то.

— Ты чего? — удивился тот.

Морев подошел к барьеру, за которым устроился уже новый дежурный по заставе, младший сержант Петревич.

Сказал с едва сдерживаемым нетерпением:

— Соедини с почтовым отделением в Вахрушах!

— А зачем оно тебе? — полюбопытствовал Петревич.

— Надо! — отрезал Морев.

Больше вопросов дежурный не задавал. Быстро соединил с коммутатором погранотряда, попросил дать местное почтовое отделение.

— На! — протянул он трубку Мореву.

— Почтовое отделение слушает! — зазвенел по ту сторону девичий голосок.

— С вами говорят с Ивановской заставы, — взволнованно произнес Морев. — Скажите, заходил ли к вам наш шофер, чтобы отправить заказное письмо авиа?

— Подождите, сейчас спрошу!

Очевидно, она тоже заступила на дежурство недавно.

— С Ивановской никого не было!

— Честное слово?

— Хоть два! — весело ответила девушка.

— Нет, правда? — все еще не верил Морев.

— А зачем мне врать? За вранье нам не платят!

— Послушайте, у меня к вам большая просьба. Если появится шофер с Ивановской, фамилия его Бакуринский, зовут Костя, скажите ему, что звонил Морев и просил не отправлять письмо!

— Хорошо, передам!

— Пусть вернет письмо! Понятно?

— А чего тут понимать? Передам!

— Очень прошу!

— Ну хорошо, хорошо, — ответила девушка и дала отбой.

Морев же продолжал вертеть в руках трубку, словно разговор прервался на самом интересном месте.

— А что это за письмо? — не унимался Петревич.

— Да впопыхах не тот адрес написал, — ответил, покраснев, Морев и с огромным облегчением на душе пошел досматривать танцы…

Экран лихорадило. Пока Морева не было, совсем исчезло изображение. Помехи катили свои нескончаемые волны сперва по горизонтали, потом по вертикали и, наконец, по диагонали.

Встретили Морева шутливыми репликами:

— А куда Морев ходил?

— Известно куда — на крышу!

— А зачем?

— Метлой помехи разгонял.

— Сразу видно — схалтурил!

— Сами слазили бы, посмотрел бы я, — в тон приятелям ответил Морев.

— Наверно, дырку в крыше сделал: уж больно быстро напряжение падает!

— Дайте ему ведро!

— А зачем ведро-то?

— Пусть за напряжением сбегает! Тут недалеко… всего пять километров до подстанции.

— Сейчас побегу, — ответил Морев. — Вот только портянки перемотаю.

В этой пикировке участвовали все доморощенные остряки: и Игнатов, и Незаконченное Высшее, и уж, конечно, старший лейтенант — сам большой любитель дружеских подначек. Поэтому-то и тянулись к нему молодые ребята: ничто так ие сближает в свободное время, как добрая шутка…

И вдруг изображение появилось снова, только уже не фигурное катание, а какой-то толстый и сонный дядя, равнодушно вещавший об успехах здравоохранения.

Сразу же застучали стулья, один за другим потянулись к выходу солдаты.

И в этот момент старший лейтенант увидел Андрюшку, который тихо сидел на коленях у Глазкова.

— А ты как здесь? — удивился он.

— Кино смотрел, — опасливо ответил тот, сползая на пол.

— А ну, живо домой!

Андрюшка молчал и не двигался с места.

— Я тебе что сказал?

— Боюсь, — ответил мальчик.

— Темноты, что ли? Морев, не в службу, а в дружбу, проводи его!

Морев шагнул к Андрюшке:

— Пошли!

— Я не темноты боюсь, — чуть не плача сказал тот.

— А чего?

— Мамули… Она сказала, чтобы мы с тобой больше домой не возвращались. Сказала: можете и жить, и ночевать на заставе!

Кто-то не удержался, прыснул. И впервые старший лейтенант густо покраснел в присутствии подчиненных. Сказал Андрюшке:

— Пошли домой!

Взял упиравшегося сына за руку и потянул за собой.

Вскоре в Ленинской комнате остались двое: дядя, позевывавший на экране, да Морев, которому нужно было как-то скоротать время до возвращения Бакуринского.

Но высидел он всего минуты две-три. Ему показалось, что приехал Бакуринский. Но это разговаривал по телефону младший сержант Петревич, голос которого издалека походил на Костин. В Ленинскую комнату Морев уже не вернулся: сердечно-сосудистые заболевания его интересовали ничуть не больше, чем лов креветок в Желтом море. Он не находил себе места. Посидел в сушилке и, выкурив подряд несколько папирос, вдруг ни с того ни с сего попросил у Сухова электрическую бритву и сбрил пушок на верхней губе, потом чуть ли не четверть часа простоял в одной гимнастерке на крыльце, прислушиваясь к шуму далеких машин.