Сейчас он уже жалел, что отпустил старика, который довел его только до орешника. Тот бы безропотно пошел и дальше, придержи он язык. И охотно провел бы до самой санчасти, пообещай он ему дать лекарство сегодня. Но когда они подходили к орешнику, Крашенков даже не успел сообразить, что к чему. Старик вдруг дотронулся до его локтя, и он почему-то решил, что тот не собирается идти дальше. И, конечно, сморозил глупость. Не дожидаясь, когда старик сам скажет о своих намерениях, заявил, что теперь он как-нибудь доберется один. А тот, оказывается, хотел спросить, верно ли, что немцев скоро погонят из Львова.

И теперь уже ничего нельзя было поделать. Только поблагодарить, попрощаться и топать одному. Впрочем, в тот момент он ничего, кроме легкого сожаления и досады на себя, не почувствовал. Мысль о том, что вдвоем было бы все-таки чуточку спокойнее, пришла позже, когда его со всех сторон обступила тишина. Не та неустойчивая и трепетная, которая встретила его, как только он вошел в лес. А другая — притаившаяся в полутьме, лишенная лесных звуков, как будто что-то знающая, но пока до поры до времени скрывающая это от него. Не столько враждебная, сколько равнодушная. Порой ему казалось, что эта тишина — огромная и неподвижная — существовала сама по себе, независимо от леса.

Чем дальше он погружался в сумрак, тем больше ему было не по себе. Но особенно это чувство усилилось после того, как он вдруг увидел, что не пройдена и четверть пути. Впереди оставалась почти вся дорога, с ее опасностями — мнимыми и настоящими.

А темнота все сгущалась: очевидно, где-то там, на свободе, солнце ушло в облака. Тишина, еще минуту назад равнодушно и насмешливо следившая за ним из-за кустов и деревьев, теперь придвинулась к нему вплотную. Ее неслышное дыхание он ощущал совсем рядом.

Крашенков прибавил шагу. В эти минуты он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, решил: будь что будет! А с другой — надеялся на свое постоянное везение…

И вдруг — чуть слышные голоса…

Крашенков встал за дерево. Замер, прислушался.

Разговаривали как будто двое. Но вскоре удалось разобрать и третий голос. Похоже, он отдал какую-то команду.

Голоса приближались…

Крашенков осторожно перешел за другое дерево, подальше от дороги.

До него долетели отдельные слова: «хлопцы» и «зараз!». Это могли быть и свои, и бандиты.

Отчетливо донеслась знакомая хрипотца. Донцов?! Что он здесь делает? Ну конечно же тянет куда-то кабель…

Почувствовав огромное облегчение, Крашенков вышел из своего укрытия и увидел над кустами Сашкину кубанку с алым верхом.

— Э-ге-ге! — заорал он.

После короткой паузы последовал ответ:

— Э-ге-ге!..

Крашенков двинулся к приятелю напрямик через кусты. Отдав какое-то распоряжение солдатам, тянувшим катушку, Донцов пошел навстречу.

За несколько шагов он крикнул:

— Привет!

Прозвучало это у него как «откуда ты взялся?».

Друзья обменялись крепким рукопожатием.

— Здорово, Катушка!

— Здорово, Клизма!

Так обычно приветствовали они друг друга, когда не было свидетелей и позволяло настроение.

— Ты куда ходил?

— Да там к одной больной вызывали!

— Молодая? — Глаза у Донцова заблестели.

— Была когда-то.

— Очень старая?

— Взрослую дочь имеет.

— А дочь ничего?

— Почти с меня ростом.

— Ну? — Донцов метнул взгляд вверх. Крашенков был выше его чуть ли не на целую голову. — А на остальное как?

— А тебе-то зачем?

— Да так, интересно… Знаешь, а я вчера с одной познакомился… Закачаешься!

— В каком смысле?.

— А в любом!.. Хочешь, познакомлю?

— А не боишься?

— Что отобьешь? Да отбивай себе на здоровье!

— Слышала бы она…

— А она и не то слыхала!

— Я бы с такой и связываться не стал!

— Ну ты, известное дело…

В голосе приятеля Крашенков уловил нотку обиды. Легонько толкнул его плечом:

— Брось, Катушка!.. Ты куда тянешь связь?

— Да тут до сельсовета, — не глядя, ответил Донцов. — Просили, чтобы подсоединили их к какой-нибудь воинской части. Бандеров опасаются…

— А-а!..

— Ну, бывай!.. Поехали! — обратился он к своим связистам.

Те подняли катушку и двинулись за ним следом. «Сам же виноват, а еще дуется», — подумал Крашенков. Но ему стало жалко Донцова, и он окликнул его:

— Сашка!

— Чего? — обернулся тот.

— Я к тебе вечерком зайду!

— Заходи, — сдержанно ответил Донцов.

Крашенков слишком хорошо знал своего друга, чтобы придавать значение таким мелочам, как тон или даже отдельные слова. Нескольких часов тому достаточно, чтобы начисто позабыть об обиде.

Донцов и солдаты скрылись в чаще.

Несмотря на то что все было как прежде: и темный лес, и тишина, и еще немалое расстояние до села — страха как не бывало. Крашенков удивленно покачал головой и продолжил путь…

В тот вечер, однако, Крашенков никуда не пошел. Его неожиданно назначили дежурным по части. Старший техник-лейтенант Мхитарьян, чья очередь была дежурить, получил приказание срочно выехать в распоряжение командующего артиллерией армии. Давно поговаривали, что его метят на какую-то ответственную должность. Но куда и кем, никто не знал. Сам же Мхитарьян на все вопросы отвечал загадочной улыбкой на тонких и подвижных губах. В общем, его ожидало повышение, это понимали все. Но Крашенкову от этого легче не стало. Целые сутки он мотался по части: проверял посты, встречал и провожал машины с боеприпасами, бегал на кухню снимать пробу, вместе с шифровальщиком принимал телефонограммы и передавал сводки, а в свободные от беготни минуты тут же, в штабе, перевязывал фурункулы и порезы, давал лекарства, писал справки об освобождении.

При всем этом дежурство протекало спокойно, без происшествий, если не считать происшествием короткую телефонограмму, в которой командованию артсклада предписывалось, как там было сказано, «в связи с участившимися случаями нападения кулацко-националистических банд на военнослужащих и гражданское население, в кратчайший срок принять меры к усилению охраны оружия и боеприпасов». Крашенков немедленно поставил в известность капитана Тереба, и тот распорядился установить три дополнительных поста.

Но ночь прошла тихо.

На следующий день под вечер Крашенков сдал дежурство и вернулся в санчасть. Устало опустился на кровать, снял сапоги и с наслаждением ощутил босыми ногами прохладный земляной пол.

— Чай будете пить? — хмуро спросил его Рябов.

— Буду! — Массируя затекшие ноги, Крашенков весело добавил: — Только настоящий!

— Уж какой есть…

Не прошло и двух минут, как все было готово: сдвинуты на столе медикаменты, расставлены по ранжиру хозяйский чайник, две пол-литровые железные кружки, маленькая бутылка «витаминчика» — черносмородинового сиропа, которым они обычно подкрашивали кипяток.

Но едва сели за стол, как в дверь забарабанили.

— Гладков! — сразу определил Крашенков. — Вот черт! Он когда-нибудь дверь вышибет!

Встал, пошел открывать: если крикнуть, все равно не услышит. Но и без приглашения ни за что не войдет. Будет колотить до тех пор, пока кто-нибудь не откроет. Сколько ему ни говорили, чтоб входил без стука, он продолжал свое. И ничего с ним нельзя было поделать.

За дверью действительно стоял Гладков.

— Давай входи! — сказал Крашенков.

— В гости пришел! — радостно сообщил тот. Но, как всегда, чего-то выжидал за порогом, словно не решаясь войти.

— Ну, входи же!..

Гладков вошел и зачем-то снял пилотку. Громко спросил:

— Чай пьете?

— Самогонку, — буркнул Рябов.

— Тогды налей! — И Гладков, дурачась, подбежал к столу, схватил кружку и протянул ее к Рябову: — Ну, налей!

— А вы говорите, что он не слышит, — усмехнулся старшина. — Да у него слух получше нашего с вами…

— Эх ты! — с укором произнес Гладков и, не глядя, поставил кружку на край стола.

— Давай садись с нами пить чай, — пригласил его Крашенков.