Женщина послушно опустилась ниже. И по тому, что она уже больше не придерживала одеяло, Крашенков понял, что она поверила в его причастность к медицине. Поверила, несмотря на военную форму, несмотря на боевые медали с изображенными на них танками, винтовками и шашками…
— Ну, так что же у вас болит? — еще мягче спросил он.
— Ой, сыночку, всэ в сэрэдыни болыть, — жалобно ответила она.
— Где болит, покажите…
— От тут, сыночку, — показала она на живот.
— Дайте, я посмотрю, — сказал Крашенков и почувствовал, что лицо его наливается краской. Увы, его медицинское образование страдало серьезными изъянами. О терапии он имел лишь общее представление, полученное за несколько суматошных дней перед выпуском из училища, когда оставшееся время курсантам приходилось делить между подготовкой к параду, лекциями и подгонкой обмундирования. Названия некоторых болезней и с десяток-другой симптомов — вот и все, что ему дала учеба. Правда, с тех пор, как попал на фронт, он кое-чему научился. Но и это было лишь каплей в море. А жизнь между тем подбрасывала ему все новые и новые случаи. Вот как этот хотя бы. И все же он не пасовал. Карманный медицинский справочник, с которым он никогда не расставался, уже не раз выручал его и, надо думать, выручит и сейчас, если сам не разберется что к чему.
Женщина была в нерешительности. Она вопросительно посмотрела на деверя, и тот немедленно отозвался:
— Та вин же нэ зъисть тебе. Побачить, що и як, и ликив дасть…
Больная отогнула край одеяла и неуверенными, стесненными движениями подняла рубашку. Подавляя неприятное ощущение, Крашенков положил руку на мягкий и вялый живот и осторожно, чтобы не причинить лишнюю боль, начал прощупывать.
4
В комнате стояла полная тишина.
И вдруг ее нарушил легкий скрип двери. Крашенков услышал, как кто-то, осторожно ступая по полу босыми ногами, подошел к старику. Но, занятый осмотром, он не обернулся…
Постепенно напряженные и застывшие черты лица больной смягчились, а в глазах появилось любопытство.
— Не болит? — спросил Крашенков.
— Ни… — удивленно ответила она.
Еще несколько коротких вопросов о течении болезни, и Крашенков уже мысленно поставил диагноз.
— Хорошо. Теперь можете накрыться, — сказал он и повернулся к тем двоим за его спиной, чье присутствие он все время ощущал.
Вторым человеком оказалась девушка. По-видимому, та самая, чьи голые пятки он заметил еще со двора. В общем, ничего особенного: широкое, ничем не примечательное лицо, крупная, не очень складная фигура. Правда, в последнем он не уверен. На девушке старушечья кофта и длинная юбка, а они, ясное дело, не красят. Дальше разглядывать ее ему показалось неудобным. Большие черные глаза смотрели на него с тревожным и терпеливым ожиданием.
— Что я могу вам сказать? По-моему, у нее старый, запущенный гастрит…
Теперь уже оба — старик и девушка — в замешательстве. Молча переглянулись.
Крашенков спохватился: да они не знают, что такое гастрит! Не знают, то ли радоваться, то ли огорчаться…
— Гастрит — это воспаление слизистой оболочки желудка, — объяснил он и, увидев в их глазах новую тревогу, поспешил успокоить: — Ничего страшного!
Что же ей дать?.. Заглянул в сумку. Где-то должны быть таблетки от желудочных болей. К счастью, гастрит принадлежит к числу тех немногих болезней, которые, как ему казалось, он знал досконально. Так уж получилось, что он набил руку на лечении изжоги и отрыжки, которыми страдали его основные пациенты — старые, прошедшие не одну войну караульные солдаты. Во всяком случае, он лечил их, не заглядывая в свой справочник.
Не испытывал он сомнений и в этот раз. Те же симптомы, то же течение болезни, несколько осложненное недавно перенесенным воспалением легких. Единственное, в чем он сомневался, — нет ли чего еще со стороны сердца: уж очень частый пульс и синюшные губы. Но за всю свою жизнь он всего раз прослушивал грудную клетку, да и то у Рябова, когда тот, наводя порядок в санчасти, в одном из «ПФ» нашел старый-престарый стетоскоп. Так что лучше и не пробовать…
Можно дать валерьянку — от нее еще никто не умирал… Впрочем, кажется, ни того ни другого нет…
Еще раз перебрав содержимое сумки, Крашенков с легким смущением обернулся к хозяевам.
Именно в этот момент старик что-то шепнул девушке, и та стремительно выбежала из комнаты. Что у них там стряслось?
— Отец, понимаешь, — начал Крашенков, — здесь у меня нет лекарства, которое нужно. Приходи завтра, я тебе дам!
— Дякую, пане ликар, — ответил старик с поклоном.
Крашенков встал. Теперь ему предстояло топать обратно. Снова пройти весь этот путь. К тому же — одному. Иными словами, стать тем одиночкой, за которым, судя по рассказам, и охотятся местные карабасы-барабасы. Конечно, он не сомневается, что благополучно доберется до дому. Но все же…
Не поэтому ли он не торопится?
Крашенков подошел к окну. Увидел тропинку, которой они шли со стариком. Потом внимание его привлекли фотографии в простенке. Узнал пожилую хозяйку. Молодая, красивая, она сидела рядом с усачом, с любопытством уставившимся в объектив: не в ожидании ли обещанной фотографом птички? Нашел старика. Он стоял, картинно опираясь на огромную саблю, в польской конфедератке, из-под которой блестели нагловатые глаза — куда они только подевались?
А на другой фотографии — девушка. Интересно, сколько ей тогда было? Не больше семнадцати. Она прямо вся светится счастьем. Ее можно назвать даже хорошенькой. Право же, в ней есть какая-то изюминка, которую он никак не может уловить. А это кто рядом с ней? Брат? Муж? Жених? Нет, только не брат. У парня неприятно мелкие, но при этом правильные и красивые черты лица.
Вернулась девушка. Похожа и не похожа на свою фотографию. Замужество, а может, и не замужество, не пошло ей впрок. Все — от медлительной, неуверенной походки до неулыбчивых черных глаз — выдавало в ней какую-то давнюю внутреннюю усталость.
В руках у нее узелок. Подошла, смущенно протянула Крашенкову:
— О це вам!
Ох уж эти деревенские подношения за медицинскую помощь! Они всегда сердили и расстраивали его: не так-то легко отказаться от всего этого соблазна — от бутылки сбивающего с ног самогона, от задравшей вверх лапки вареной курицы, от шматка домашнего, с желтинкой, сала. Но все-таки он держал марку. В отличие от Рябова, уговорить которого не составляло труда. «Подумаешь, — отвечал тот на упреки Крашенкова. — Дают — бери, бьют — беги». На этой почве у них то и дело происходили стычки. Правда, завершались они обычно тем, что оба противника, немного поломавшись друг перед другом, садились за стол и дружно приканчивали объект раздора.
Сегодня Крашенков ушел из дому не позавтракав и очень хотел есть. Ощутив в воздухе тонкий и терпкий запах меда, он с необыкновенной ясностью увидел перед собой краешек детства: ломоть белого хлеба с маслом, по которому ползут, готовые вот-вот скатиться, тяжелые янтарные капли.
Он проглотил слюну и, испугавшись, как бы кто-нибудь не заметил этого, непринужденно сказал:
— Большое спасибо, но у нас это не принято.
Старик выхватил у девушки узелок и пытался засунуть его в санитарную сумку.
— Не надо! Зачем? — отбивался Крашенков.
— Визьмы, визьмы, сыночку, — упрашивала его, приподнявшись в постели, больная.
И только девушка не принимала участия в этих уговорах. Молча стояла и робко, неуверенно улыбалась…
5
И снова над ним плотно сомкнулись деревья. Он вошел в темный и глухой туннель лесной дороги, напряженно прислушиваясь к звукам, ни на секунду не выпуская из поля зрения придорожное пространство. Шел, инстинктивно держась середины: словно те три-четыре шага, которые отделяли его от растущих по обочине кустов, давали ему в случае неожиданного нападения какой-то выигрыш во времени и расстоянии. Понимая, что этот выигрыш кажущийся, что, случись какая-нибудь петрушка, уже ничто его не спасет, все же так он чувствовал себя в несколько меньшей опасности.
