Я еще не закончил перевязку, как рядом раздался протяжный скрежет автомобильного тормоза. С подъехавшей «санитарки» спрыгнул старший лейтенант.

— Дали всего на полчаса. Довезти до медпункта, — сообщил он. — Надо в темпе! А там, на берегу, если потребуется — подбинтуем.

Втроем у нас дело пошло быстрее. За каких-нибудь четверть часа мы перевязали и погрузили в машину всех раненых. Повез их старший лейтенант. А я со своими санитарами пошел пешком — не хватило места в фургоне.

Чтобы нас также не накрыло снарядом или миной, я приказал рассредоточиться.

Неподалеку от меня, как будто приглядываясь ко мне, шагал Коваленков.

Когда в одном месте наши тропки сблизились, он вдруг воровато оглянулся и сунул мне в руку какой-то листок.

— Товарищ лейтенант, це вам!

— Что это? — удивился я.

— Потим подывытэсь! — быстро проговорил он и, опять воровато оглянувшись, отстал от меня.

Я положил бумагу в карман. Потом так потом.

Мы двигались навстречу частым вспышкам выстрелов — артиллерийские и минометные батареи усилили обстрел немецких позиций. Прямо над нами полосовали воздух снаряды и мины. И хотя это ощущение не из приятных, мы быстро к нему привыкли. Даже перестали кланяться.

Когда до оврага оставалось всего метров сто, вдруг лихорадочно забили зенитки.

Я услыхал мгновенно нараставший рев неприятельских самолетов и заорал истошным голосом:

— Ложись!

И сам бросился на землю. Я не смотрел в небо и не видел самолетов, но уже твердо знал, что они пикировали не куда-нибудь, а на ближайшую минометную батарею.

С тонким металлическим воем прямо на меня, на нас падали бомбы…

Земля, в которую я до полного изнеможения врастал пальцами, лбом, подбородком, всем своим ставшим в одно мгновение таким огромным и неповоротливым, таким открытым для бомб, для осколков телом, внезапно перевернулась и опрокинулась на меня. Я пытался оттолкнуть ее руками, но они лишь погружались в нее как в старую ветошь, проходили насквозь и боролись с пустотой.

Когда после короткого помутнения я пришел в себя, то увидел, что лежу на боку и медленно продираюсь головой сквозь рыхлые, пропускающие свет комки земли…

Я пошевелил руками, ногами — вроде бы целы…

Стряхнул с себя гору песка и разной трухи. И услышал звук быстро удалявшихся самолетов. Посмотрел вслед: оба «юнкерса» набирали высоту и вокруг них вспыхивали все новые и новые хлопья разрывов.

Вскоре самолеты сверкнули плоскостями и скрылись в солнечных лучах.

Я вскочил на ноги.

Метрах в десяти от меня зияла огромная воронка. От нее в разные стороны тянулись узкие языки грунта, выброшенного из глубины взрывом.

Батарея же как стояла, так и продолжала стоять — ровненько задрав в небо короткие стволы. Возвращались на свои места минометчики, пережидавшие бомбежку в укрытиях.

Но где же санитары?

Первым я увидел Сперанского. Он стоял и тоже беспокойно осматривался.

А вот и остальные. Выбирались из траншеи, подсаживая друг друга, толстяки Ляшенко. Осторожно поднимался из-за старой яблони Коваленков.

— Товарищ лейтенант! — обратился ко мне Сперанский. — Вы не видели Зубка?

И впрямь, где Зубок? Неужели убит или тяжело ранен?

— Зубок! — позвал Сперанский.

Прошла добрая минута, прежде чем из окопа с опаской выглянула голова, с которой скатились комья земли.

— Зубок, жив-здоров? — обрадовался я.

— Улетив?

— Улетели! Давай вылезай! — сказал Сперанский.

Мы помогли Зубку выбраться наружу. Он показал на свои уши, а затем принялся трясти головой, пытаясь прогнать глухоту.

— Не тряси, — предупредил его Сперанский. — Может стать хуже. Это контузия!

Удивленно поглядывая на огневые позиции, внезапно погрузившиеся в тишину, Зубок молча зашагал за нами к оврагу. Теперь мысли о нем, о его контузии не давали мне покоя. Хорошо, если это не сегодня-завтра у него пройдет. В противном случае придется отправить в госпиталь. И тогда на правом берегу останутся четыре санитара. Да и те при желании могут объявить себя больными — у каждого что-нибудь…

Хотя бы тот же Ляшенко-старший. После сегодняшней беготни состояние его явно ухудшилось. Он уже плелся в хвосте, с трудом переставляя ноги.

Я обождал его. Осторожно спросил:

— Ну как фурункул?

— Хоч лягай та помирай, — тяжело вздохнул он.

— Ничего, Ляшенко, пройдет!

— Товарищ лейтенант, а може, там не чиряк, а пуля? — робко предположил он.

— Пуля? — я не удержался и захохотал.

— А що, не може буты? Колы я пид кущем сыдив, вона и куснула?

— Пуля бы не так куснула!

— А мабуть вона при кинци лету була?

— Вот разве только на излете, — весело согласился я.

И тут я увидел глаза Теофана. Они смеялись. Неужели его самого забавляла вся эта история с фурункулом, вскочившем у него на заду? Тогда он — ей-богу! — достоин всяческого уважения, толстячок в брезентовом плаще, бывший заготовитель сельхозпродуктов.

— Сперанскому показывали?

— Показував.

— Что он говорит?

— Що це тилькы начало!

И фыркнул, мать честная!

Увидев, что я разговариваю с его братом, остановился подождать нас младший Ляшенко — Савва.

— Что, тоже пуля? — спросил я, показывая на забинтованную руку.

— Вы маете в виду ту пулю, що вин придумав?

И мы все втроем засмеялись. Сейчас я готов поклясться, что у них и в мыслях не было идти в госпиталь.

— Я сам посмотрю ваши раны, — пообещал я.

— Добре дило, — отозвался старший Ляшенко.

В этот момент мы обнаружили, что сбились с дороги, спустились в совсем другой овраг. Сперанский упрекнул меня:

— Вы пошли, а мы все за вами.

— Мало ли куда меня занесет, — попробовал я отшутиться.

— Ладно, учтем на будущее, — неожиданно поддержал мою шутку командир отделения.

Чтобы не лазить вверх-вниз по горкам в поисках пропавшей дороги, решили спуститься этим оврагом до Днепра, а там берегом добраться до медпункта.

Шли тропкой, извивавшейся по склону.

Я вспомнил о Коваленкове, который после того, как сунул мне записку, держался от меня на расстоянии.

Интересно, что в ней? Правда, он попросил посмотреть ее потом. Но «потом» — это уже сейчас. Кроме того, меня начало разбирать любопытство…

Я пропустил отделение вперед и достал из кармана смятый листок. Развернул. Он весь был исписан малограмотными каракулями. С огромным трудом разобрал первую строчку: «Як совецки патриот сообчаю секретно про чужи илементив…» Что это? Ах вот что! Коваленков осведомлял меня, а в моем лице, по-видимому, и командование, о прошлом своих приятелей… «Чепаль — тесть палецай… (Все тот же злополучный тесть — тесть номер один!) Задонски — батька деакон, сослан Сибир… (Ну и что? Сын за отца не ответчик!) Орел — куркуль… (Чушь! Был бы он кулаком, так бы ему и доверили воспитание детей!) Панько — дизиртир з партизанскава атряду…»

Это был донос — настоящий донос на своих товарищей! Я с силой скомкал и швырнул листок на землю. Но через несколько шагов спохватился: а вдруг кто-нибудь найдет и прочтет? Быстро вернулся. Поднял, спрятал в карман…

Не знаю, видел ли Коваленков, как я расправился с его сочинением.

Я догнал его. В крохотных зрачках санитара спаялись ожидание и настороженность.

Я участливо спросил:

— Как ваш живот?

— Мий жывит? — удивился он.

— Ну да, ваш!

— Дуже погано, товарищ лейтенант! И болыть, и проносыть кожни пивгодынкы!

— Придется в госпиталь лечь! — сказал я.

— Та хиба я проты? — жалобно произнес он. — Колы треба, то треба…

У меня отлегло от сердца.

Скатертью дорога, приятель! Слава дизентерийной палочке, выбравшей из многих доносчика! А мы уж без тебя как-нибудь перебьемся.

Первым на мине подорвался солдат, который взбирался по склону со стороны реки. На помощь к нему бросился Зубок, находившийся ближе всех, и новый взрыв взметнулся вместе с душераздирающим криком. Маленький санитар сделал еще несколько шагов и упал ничком.