Вика только вздохнула, а мать, напевая, заторопилась в кухню.

Макс заливал водой рассерженные угли, от которых валил густой белый пар. Вика смотрела на рассеивающиеся рукотворное облако и пыталась представить, как в глазах матери должно выглядеть ее дальнейшее поведение: вот она подходит к Максу и обнимает за плечи, вот разворачивает его подбородок к себе и одаривает поцелуем, а следом тянет в спальню по соседству с Федей, чтобы скинуть там одежду и расписаться в отчаянной нужде. Стало смертельно противно.

— Сватает? — проницательно спросил Макс, будто подслушивал.

— Еще как, — наигранно пожаловалась Вика. Плечи замерзли под тонкой ветровкой, а сердце оголтело колотилось за нагрудным карманом. — Ты ее покорил.

— Хоть кого-то, — улыбнулся Макс без намека на радость или веселье. — Спасибо тебе, Синицына. Спасибо, Вик. Ты не представляешь, как на самом деле помогла.

— Наверное, хорошо, что не представляю, — протянула Вика неуверенно.

В груди стремительно назревало горячее пульсирующее желание, застилающее глаза слезами злости. Ей слишком хотелось переступить грань, нарисованную мелом на мокром асфальте. Кожа на предплечье все еще не забыла ожоги, оставленные Максом вскользь, будто бы ненароком.

— Можно я все-таки тебя обниму? — бесцеремонно спросил он.

Пара мотыльков влетели в матовый плафон под потолком веранды и мгновенно ослепли. С каждой секундой они становились все ближе к смерти, но их неистовый танец показался Вике стоящим того.

Тяжелая рука упала ей на плечи, совсем как прошлым вечером, и потянула к себе. Вика неловко поддалась. Стылого ночного холода уже не ощущала — ее, словно печь, затопили и плеснули жидкости для розжига. Она понимала, что прогорит быстро, но как было остановиться?

— Никогда не любил деревенскую глушь, — признался Макс. — Всегда казалось, что здесь скука смертная.

— А теперь нет?

— Теперь нет.

От него пахло сгоревшими углями и немного — дорогим одеколоном. Темнота сглаживала движения, и Вика не заметила, как он повернулся к ней и поцеловал в висок — совсем как отец перед тем как в последний раз уснуть. Щетина оцарапала щеку. Вика отпрянула, но Макс крепко держал ее за плечи.

— Хорошо с тобой, Вика, — шепнул он, но отстранился. — Жаль, поздно уже.

— Оставайся, — пролепетала в ответ Вика, задыхаясь от ощущения бьющегося в горле сердца. — Твоя комната свободна.

— Нет, извини, — он скользнул рукой вдоль ее спины, — не могу злоупотреблять гостеприимством. А детям скажи, что я — внесезонный Дед Мороз, ладно?

— Куда ты поедешь? — неожиданно резко воспротивилась Вика, осознав, что он в самом деле собирается просто сесть в машину и исчезнуть. — Тебе вообще за руль нельзя, вдруг накроет на трассе?

— Ну конечно, — Макс неожиданно мягко улыбнулся. — Дело же только в этом, правда?

Вика подумала, что не помнит, когда он в последний раз шутил. И его серьезность сделала только хуже, уколов ниже ребер и пронзив насквозь. Она чувствовала, как цепляется за его слова, хорошо хоть не за руки.

— Прости, я обещал завтра сына в сад отвезти, — он передернул плечами, а Вика буквально почувствовала, как схлынула кровь с лица. — Не могу его обмануть.

— У тебя сын? — совсем уж жалко промямлила Вика.

— От первого брака жены. Но ты же понимаешь, что это абсолютно неважно.

Вика покорно кивнула. Лампочка за плафоном моргнула, зашептала проклятья, с которыми и почила, оставив двух максимально далеких друг от друга людей на расстоянии вытянутой руки. Лунного света не хватало на то, чтобы различить лицо Макса. Остался только его тягучий пленительный голос и едва уловимый запах на Викиной ветровке.

— Увидимся в понедельник, Синицына, — пуля прощания просвистела у Вики над виском, не задев, но опалив. И жар потек холодным потом по спине. — Утренний кофе с меня.

— Конечно, — выдохнула Вика в уже пустую темноту с запахом сырой земли.

Шорох шин по гравию погрузил ее в оцепенение. Ветер набросился на одинокую яблоню и трепал ее, сбрасывая пожелтевшую листву. Вика вслушивалась в их борьбу и думала, что проиграла.

Домой вернулась, когда пальцы рук совсем онемели и не гнулись. Как не гнулась внутри оледеневшая душа.

Утром понедельника Вика ненавидела электричку, ненавидела заторможенных сонных пассажиров и запах пота, который просачивался из-под их тёплых курток. Она ненавидела сам понедельник с его пасмурным низким небом, пронизывающимся ветром и полной безнадежностью.

А телефон на рабочем месте вовсе вызывал желание разбить трубку о край стола, выдрать спираль провода и повеситься на ней в дамском туалете. В кабинете шуршали страницами ежедневников коллеги, обменивались историями пьяных выходок, жаловались на болеющих детей и мужей, договаривались сходить вместе на футбольный матч или без повода заглянуть в ближайший бар. Дважды или трижды обращались к Вике, но она в прострации изучала мягкие пыльные жалюзи на окне.

Разговоры текли сквозь нее, вымывая мелочные эмоции, оставляя главное пульсирующее у солнечного сплетения чувство. Минувшие выходные потонули в молочной пелене, лишившись острых граней и красок. Этот осколок чужой жизни, Вике никогда не принадлежавшей, напоминал о себе только гигантским плющевым медведем, от которого Машка не отходила дальше десяти шагов, будто кто-то замышлял его украсть.

Представить себе, что они с Максом когда-нибудь ещё просто поговорят о работе, Вика не могла. Он исчез, ни буквой о себе не напомнив. Акт милосердия пополам с благодарностью полностью завершился, зрители разошлись, на продолжение никто смотреть не захотел. А Вика против воли не могла отделаться от мысли, что забрела в чащу, из которой еще никто никогда не выходил тем же, каким вошел.

К середине дня она совершенно извелась. Рутина не только не лечила, но и напротив — изматывала, занимая руки и освобождая резерв мыслей. И как на зло, одна за другой появлялись причины и даже необходимость набрать треклятый номер, но телефон внушал искренний ужас. И Вика всячески старалась на него не смотреть.

Но когда к обеду звонок так и не раздался, в голову полезли совсем уж зловещие мысли. Трубка дрожала в руке, покуда протяжно капали гудки, а потом раздалось бодрое:

— Здаров, Викуся, — ответил Антон, правая рука Макса. — Давно не слышались. Случилось чего?

— Да, тут пара вопросов… — промямлила Вика с несвойственным ей смущением. — Кстати, когда Макса увидишь, передай…

— В смысле когда? — прервал ее Антон. — Эй, Максим Саныч, тебя тут ищут и не могут найти…

Шорох воздуха, царапавшего трубку, напомнил Вике шелест колес по гравию. Она хотела убежать, спрятаться, дождаться, пока щеки перестанут пылать, а сердце — дергаться рыбой на крючке. Но не дождалась.

— Что за амнезия, Синицына? — весело поинтересовался Макс. — Номер мой забыла? Так он в справочнике есть, если что.

— Спасибо, — сдержанно ответила Вика. — Мне тут нужно, чтобы ты…

— Точно! Я же обещал тебе кофе, — с наигранным разочарованием воскликнул Макс. — Приходи. У нас тут пироги и пицца.

— Что за повод? — Вика судорожно пыталась понять, хочет ли она принять приглашение или нет.

— А, ерунда. Но раз уж тридцать не каждый день исполняется, решил, что надо отметить.

Краснеть ещё сильнее было уже некуда, и Вика обрадовалась, что ее хотя бы не видно.

— О. Поздравляю. Прости, не знала.

— А для этого тоже есть справочник, — укорил Макс и рассмеялся. — Так ты придёшь?

И его смех, надменный, но заразительный, проник Вике под кожу. Бросило в жар, сердце неистово заколотилось. Она хотела отказаться. Всей измученной измотанной душой хотела отказаться.

— Одиннадцать ноль три? — уточнила она номер кабинета, прочно застрявший в памяти.

— Ну хоть что-то ты помнишь обо мне, — заметил Макс с усмешкой. — Давай, я жду.

И повесил трубку.

Вика уставилась в окно, за которым, пригибаясь, бежали из-под дождя прохожие без зонтиков, а небо стегало их ледяными плетьми. Раскачивались, как пьяные, уже почти совсем голые березы, давно не стриженый пожелтевший газон превратился в озеро, по поверхности которого шли одна за другой блестящие волны.