Они подошли к линейкам пятиэтажных домов, смотрящих окнами друг на друга, и остановились.

— Вот здесь и начинались наши «владения»,— сказал, подняв руку, дядя Митя.— А дом наш стоял вон там...

Он сделал несколько шагов вперед, как бы увлекая Аркашку в мир дорогих ему воспоминаний, и пошел по неширокому асфальту, отделяющему серой лентой ровный бобрик кустов от подъездов.

В самом конце дома они опять остановились.

— Вот здесь сарай стоял, о котором я тебе рассказывал,— кивнул в сторону дядя Митя.— Видишь, где большие тополя... А там был дом, где жила тетя Лида. Да какой, впрочем, это был дом? — поправился он.— Барак какой-то стоял, да и только...

Он подошел к тополям, дотронулся рукой до одного из них и долго гладил его черную сухую кору.

«А этот тополь,— подумал Аркашка, когда шел в то утро в школу через парк,— почти такой же, как во дворе на Красной Пресне...»

Он остановился, погладил, как дядя Митя, его сухую кору, поднял лист, удивительно напоминающий небольшого мышонка, окрашенного в золотую краску, вложил его в какой-то учебник (кажется, это была «География») и, пролезая через сломанные прутья железной ограды, заторопился на другую сторону улицы к большому четырехэтажному зданию, сложенному из красного кирпича.

Войдя в школу, он увидел на стене, рядом с зеркалом, объявление.

«Внимание! — гласил его текст.— В субботу после уроков состоится воскресник по уборке территории школы. Явка всех учащихся строго обязательна. Комитет комсомола и совет дружины».

«Ну вот,— подумал Аркашка,— а в субботу мы договаривались с дядей Митей в музей пойти. Не могли уж воскресник сделать в воскресенье!..»

И тут вдруг Аркашке стало весело. Он задумался над текстом объявления, над тем, что воскресник состоится в субботу. «Как это? Воскресник в субботу?..»— почти засмеялся он и хотел уже было и впрямь рассмеяться вслух и даже обернулся по сторонам, чтобы увидеть кого-нибудь из знакомых, но тут зазвонил звонок.

Первым уроком была алгебра.

Василий Терентьевич, преподаватель математики, человек резкий и порой даже суровый, вошел в класс с журналом под мышкой, держа в этой же руке свою старую вместительную папку. Он положил все это, как всегда, на стол и, отойдя к окну, обратился к классу:

— Ну, разобрались с заданием?

Все молчали, очевидно не рискуя хоть чем-то обратить на себя внимание.

Василия Терентьевича в школе боялись и уважали. Боялись, наверное, за его характер, строгость, а уважали за то, что он отлично знал свой предмет и любил его преподавать.

Это отношение к Василию Терентьевичу переходило от класса к классу. Его таким знали в школе все, даже те, которых он не учил.

Подойдя к столу, Василий Терентьевич открыл классный журнал и, склонившись над ним с ручкой, начал «цедить». «Цедить» ребята называли тот момент, когда учитель искал по журналу, кого бы вызвать к доске.

— Куркин,— произнес наконец Василий Терентьевич.

Класс облегченно вздохнул.

— К доске,— не поднимая головы, добавил математик и, не садясь на стул, начал что-то писать в правой стороне журнала, наверно, тему урока.

Петя Куркин, рослый второгодник, всегда с ярким румянцем на щеках, неторопливо вышел к доске и, ожидая, что сейчас ему понадобится что-то писать, начал искать мел. Но мела не было ни на ровной, как линейка, прибитой к доске длинной рейке, ни под тряпкой.

— Мела нет, Василий Терентьевич...— негромко, как бы с досадой произнес Куркин, подсознательно ожидая, что его положение вызванного к доске может измениться.

— Сейчас... Я сбегаю...— все так же не отрываясь от журнала, произнес Василий Терентьевич, и класс захихикал.— Дежурные,— поднял голову математик,— за мелом, быстро!

Когда принесли мел, Петя Куркин уже сидел на своем месте, еще больше раскрасневшись, а у доски стояла Верочка Карасева.

Эту маленькую остроглазую девочку с торчащими косичками-хвостиками все звали в классе просто Верочка. И не потому, что это было ее прозвище и намек на ее внешность или для какого-то еще унижения, что так часто бывает у ребят, а просто потому, что по-другому ее было и нельзя назвать. Верочка, и все тут! Сначала ей это не нравилось, а потом привыкла.

Урок продолжался.

Очередной вызванный решал у доски задачу, а класс должен был следить за ходом решения.

— Неправильно,— говорил изредка Василий Терентьевич и, обращаясь к ребятам, спрашивал: — Кто поможет?

Но руки поднимались неохотно.

И тут вдруг Василий Терентьевич что-то заметил. Он прошел по ряду, как бы убеждаясь, не ошибается ли, а потом подошел к окну и, повернувшись к его прозрачному стеклу, негромко произнес:

— Сазонов! Вам все понятно в задачах?

— Да! — подняв голову, поспешно ответил Аркашка.

— То-то я и вижу, вы все так хорошо поняли, что даже начали книжки читать на моих уроках...

«Как это он заметил?»—мелькнула мысль, но нужно было как-то выходить из положения.

— Это же мелочь! — сказал он первое, что пришло ему на ум, и задвинул большую книгу в стол так, что она глухо ударилась о фанерную стенку.

— Хороша мелочь! — не повышая голоса, продолжал на той же ноте Василий Терентьевич.— Полстола занимает!

На сей раз в классе раздался дружный хохот.

До конца урока Аркашка сидел, внимательно смотря на доску, и слушал все, о чем бы ни говорилось. Он даже два раза поднял руку, когда Василий Терентьевич обратился к классу со своим вопросом: «Кто поможет?» — но тот его не вызвал.

Когда прозвенел звонок, Аркашка бережно убрал «Кондуит и Швамбранию» в свой ранец и вышел в коридор.

Там уже пихались.

Но Аркашка не присоединился к беспорядочно колышущейся толпе, а пошел на лестницу, намереваясь спуститься в вестибюль, хотя дел там у него никаких не было. Просто не хотел быть с ребятами из своего класса. Он вспомнил, как они несколько минут назад смеялись, когда Василий Терентьевич сделал ему замечание.

Проходя мимо буфета, увидел у его дверей Герку, которого плотно окружили ребята. Герка что-то показывал, подняв локти и держа их у самой груди.

— Что там? — протиснувшись в кольцо, спросил Аркашка.

— Ангольская марка! — коротко бросил, взглянув на него, Серегин.— Настоящая ангольская марка!

— Подумаешь, у меня тоже есть...— сказал Аркашка, не ожидая никакой реакции ребят.

— Есть? — удивленно посмотрели они и даже расступились, оставив его с Геркой напротив друг друга.

«Почему я тогда так сказал?» — думал потом много раз Аркашка и не находил ответа. Нет, вруном он никогда не был и хвальбой тоже. Просто сказал вот так, и все. А может быть, у него было тогда плохое настроение?.. Но какое может иметь отношение к плохому настроению то, что иногда люди говорят неправду?

Однако, как говорится, слово не воробей, вылетит — не поймаешь, и, сказав «а», говори «б»...

Аркашке ничего не оставалось делать, как упорствовать в своей нечаянной лжи. А что же? Сказать, что пошутил, отступить, значит? Тогда ребята снова наградили бы его смехом. Но этот смех был бы уже совсем другой, чем тот, в классе, когда он читал книгу.

«Не надо бы мне говорить, что у меня есть марка»,— все-таки подумал он тогда под пристальными взглядами ребят, но было уже поздно.

— Конечно, есть!

И, посмотрев на марку, которую ему с готовностью протянул Герка, с каким-то отпетым отчаянием, будто в холодную воду прыгал, так и брякнул:

— Даже лучше этой!..

— Покажи!

— Дома. Завтра принесу.

Но на другой день никакой марки Аркашка не принес. Не принес он ее ни на третий, ни на четвертый.

...А листьев на деревьях уже почти не осталось. Солнце теперь выглядывало редко и совсем не грело. Хрустящий покров парка напрочь спрятал траву и расстелился желто-коричневым одеялом, плотно окружая золотистыми кучками листьев подножия тополей. Воздух уже стал по утрам прохладным и даже был виден перед глазами, если постараться сильно выдохнуть из себя. Подступал ноябрь.

Аркашка все так же ходил в школу через парк. И хотя он больше уже не собирал здесь похожие на что-нибудь листья, все же нет-нет да и наклонялся к земле, рассматривая причудливость их изображений. Но листьев не брал — они были мокрыми.