Затем, размахивая руками, дед вместе с высоким усатым дядькой появился на крыльце. Дед наседал:

— Ты видел, видел?

— Видел,— спокойно ответил дядька.— Нехорошо это. Хочешь иметь длинный рубль, работай честно... А так нехорошо...

Вокруг собрались люди.

Витька насторожился. Он подошел ближе, пытаясь понять, что происходит.

— У тебя только на спидометре километраж был накручен, а колеса отдыхали вместе с тобой,— продолжал горячиться усатый.— Да вот и внучонка твой подтвердит,— добавил он, увидев Витьку, и обратился к нему: —Сливал твой дедуля в лесу бензин?

— Не тронь мальца! — грозно сказал дед.— Он не только что разговаривать с тобой — стороной обходить будет. Это я ему накажу.— И тут же обратился к внуку:—Слышишь, Витька? Запомни этого дядю... Обходи его всегда стороной. Чужой он для нас с тобой человек. Одним словом, недруг.

Собравшиеся не поддержали деда:

— Да брось ты, Калиныч! Зачем парнишку-то впутывать! Сам же говорил, не тронь мальца! — раздавались голоса.

— Нет, пусть слышит и знает, какие бывают люди,— оправдывался дед.

Однако где-то внутри понимал, что был не прав и что впутывать Витьку в это дело действительно не следовало бы. Но было уже поздно, и дед стоял на своем. Не мог же он теперь согласиться с тем, что сделал неправильно?

«Так они эдак и про бензин подумают, что я его сливал,— размышлял дед.— Им только уступи...»

Почему Витька в тот день пошел с речки другой дорогой, он и сам не знал. Ему никогда не нравилось ходить через лощину.

Это низкое место с небольшими пригорками и буйно разросшейся зеленью всегда было каким-то мрачным, сырым и неприветливым. Рассказывали, что здесь водились даже привидения. Но в привидения Витька не верил, тем более что никогда не видел их, и потому считал все это бабушкиными сказками. Но лощина ему не нравилась. И если через нее и ходил, то только для того, чтобы сократить расстояние, хотя торопиться ему всегда, в общем-то, было некуда.

Поднявшись на пригорок, он увидел большую машину. Она стояла с поднятым капотом. Но Витьке представилось, что это раскрытая пасть какого-то чудовищного дракона. Вскинув, как копье, удочку, он устремился ему навстречу.

— Ты откуда взялся? — вышел из-за машины высокий усатый дядька в резиновом фартуке.

Витька сразу его узнал.

«Как же так? — испугался он.— Дед велел обходить его стороной, а я, получается, сам к нему вышел...»

— Как это я не догадался взять с собой «девятый»?— сказал вслух дядька, уже не обращая внимания на Витьку.

Витька знал, что «девятый» — это определенного размера гаечный ключ. У деда был такой, и Витька даже знал, где он лежит в сарае.

— А вы сходите в деревню, здесь близко,— посоветовал он дядьке.

— Не могу, у меня груз,— ответил тот.

Витька посмотрел на забитый мешками кузов.

— Вот незадача! Ждут меня там, а я здесь загораю,— добавил дядька и вновь озабоченно наклонился к радиатору.

Витька видел, как сильно напряглись его мышцы и как крупными каплями выступил на лице пот.

«Ничего тут у него не получится без ключа»,— подумал он.

Витька постоял еще немного, а потом, повернувшись, побежал в деревню. Через несколько минут он вернулся, запыхавшийся, и протянул дядьке «девятый».

Когда Витькин дед узнал об этой истории, он был очень недоволен.

— Нельзя, нельзя так, внучек,— выговаривал он ему вечером, после ужина, когда они остались одни.

— А что нельзя, деда?

— Нельзя,— повторил он,— ведь мы же с тобой родные... А ты подвел меня, поступил, как чужой. Знай, внучек,— прав я или не прав — стой за меня... И если я тебе что-то велел, делай так, как сказал. Говорю тебе еще раз, ведь мы с тобой родные... А как ты поступил — так негоже. Обидел ты своего деда. Ну да ладно... Только не делай так больше. Пошли спать...

В эту ночь Витька долго не мог заснуть. Все вспоминал свою встречу с дядькой, разговор с дедом, его слова, сказанные им тогда у правления: «Чужой он для нас с тобой человек... Обходи его всегда стороной...»

«Ну, я бы и обошел,— думал Витька,— если бы у него машина не сломалась... А так как же обходить-то, ведь он груз вез?.. И чего деда ругается?..»

Стояла осень. Похудевшие деревья переливали золотом оставшуюся на ветвях листву и, казалось, гордились ею перед солнцем, еще довольно щедро посылавшим на землю свет и тепло. Некоторые из них были уже совсем прозрачными и четко обозначали свои серые сучья. Трава, хотя и мокрая, но потерявшая свою прежнюю свежесть и какая-то измельченная, высовывалась небольшими островками среди сплошного хрустящего покрова. Она как бы спорила с осенью, не хотела ей уступать и напоминала о лете, которое теперь вернется только через дожди и снега.

Воздух был почти осязаем. Может быть, потому, что было утро и остывшая за ночь земля еще дышала своей прохладой, а может быть, и по той причине, что на улице уже была середина октября.

Аркашка ходил в школу мимо парка. Ему было нужно только выйти из двора, пересечь трамвайную линию, миновать площадь, и дальше его путь шел вдоль высокой ограды парка.

Иногда Аркашка держал путь прямо через парк. Проходил сквозь металлические перила входа, неизменно смотря на «чертово колесо», которое в это время года уже не работало, и шел тоже вдоль ограды, но с другой стороны. Висящие люльки колеса отчетливо вырисовывались на фоне неба. Причем от погоды это не зависело. Было ли солнце или лил дождь, их контуры всегда отпечатывались в вышине, как гроздья винограда, привязанные к огромному неподвижному кругу.

Проходя через парк, Аркашка всегда собирал здесь красивые листья, но не только красивые, а те, которые на что-то похожи. Ну, скажем, на какую-нибудь птицу, каракатицу, яблоко или грушу.

Вообще-то он любит собирать всякую всячину, и особенно марки. Теперь у него их много, А начал он их коллекционировать только в этом году, когда ему подарили в пионерском лагере за активное участие в художественной самодеятельности кожаный кошелек для марок.

Пионервожатый Толя тогда так и сказал на линейке :

— Пионер Аркадий Сазонов за активное участие в художественной самодеятельности награждается кожаным кляссером.

«Чем-чем?»—не понял тогда Аркашка, но вышел вперед и под аплодисменты присутствующих и нестройные звуки баяна, исполняющего туш, направился к трибуне.

Он тогда и не знал, что кляссер — это небольшой кошелек (по-другому его, пожалуй, и не назовешь), в который кладут марки, чтобы они не мялись и не портились, а были бы такими же гладкими и чистыми, как в альбоме. Теперь Аркашка знает, что такое кляссер, и сам часто говорит это слово.

Первая марка, которую Аркашка положил в свой кляссер, была марка, подаренная ему дядей Митей, братом отца.

В тот день, когда Аркашка приехал после смены из пионерского лагеря, дядя Митя был у них дома.

— А, поворотись, сынку!..— начал он шутливо, припомнив то место из известной повести Гоголя, где Тарас Бульба встречает своих сыновей, и, перефразируя текст классика, еще веселее добавил: — Какой ты большой стал! И где же есть такие пионерские лагеря, чтобы там так мальчики вырастали?!

Дядя Митя был военный пенсионер. У него не было детей, как не было и жены. Вернее, она когда-то была, но в самом начале войны ушла вслед за ним на фронт и больше не вернулась. Поэтому всегда казалось, что свое несостоявшееся семейное счастье дядя Митя находил теперь далеким отголоском в семье младшего брата, где был всегда желанным гостем. Особенно он привязался к Аркашке. Он был очень благодарен его родителям за то, что они именно так назвали мальчика, потому что Лида, его жена, всегда говорила: если у них родится сын, они обязательно дадут ему имя Аркадий...

Портрет Лиды в светлой ореховой рамке висел у него дома над письменным столом. Молодая веселая женщина, скорее, еще девушка с заметными точками-ямочками на щеках и умными глазами смотрела из-за стекла и как бы спрашивала: «Ну, как тут у вас? Все хорошо?»