Пока Давид Отступник пытался заручиться поддержкой дочери, чтобы сделать ее пособницей своих коварных замыслов, мелик Франгюл в отчаянии покидал шатер Фатали. Он пошел просить у него Генваз и Баргюшат, но получил отказ, хотя и обещал хану платить ежегодно по пять тысяч туманов, по три тысячи тагаров[43] зерна и две тысячи тагаров ячменя и ежегодно давать по две красавицы армянки для гарема.

Франгюл стоял как потерянный, не зная куда идти. Пойти к себе — но как показаться на глаза своему сообщнику? Это было невыносимо, как смерть. Он начал действовать отдельно от мелика Давида, уверенный, что добьется успеха и один. А теперь все пошло прахом. Он не столько жалел о потере двух богатых провинций, сколько стыдился встретиться с меликом и услышать от него иронические слова: «Собака собаке лапу не отдавит, приятель, ты хотел съесть халву один, за это бог тебя и наказал». Конечно, если бы Франгюлу стало известно, как встретила его сообщника Сюри, он бы так не мучился и не отчаивался. Он бы подумал, что не сегодня завтра добьется своего. Но Франгюл был уверен, что какими бы натянутыми ни были отношения мелика Давида и Сюри, дочь будет все же на стороне отца. Что же теперь делать, куда идти? Он растерялся. Уязвленное самолюбие мучило его. Оседлать коня и уехать ночью, не повидав мелика Давида или кого-нибудь еще? Так он избежал бы позора и упреков. Но куда ехать? Этот вопрос тоже ставил его в тупик. Вернуться к себе домой? Но что сказать жене и детям, которые с нетерпением ждали, готовились торжественно встретить его, владыку Генваза и Баргюшата? Какой ответ дать своим старостам, которым он написал, что уже получил власть над обеими провинциями, и что, дескать, мелик Давид уже на вторых ролях?

Нужна была мощная опора, сильная рука, чтобы вывести его из этого положения. К кому обратиться, чьей помощи просить? Кто был в силах воздействовать на хана? Кто мог замолвить за него словечко? И он вспомнил имама племени, человека, которого почитали все — и хан и его народ. Не отдавая себе отчета в том, что делает, Франгюл направился в сторону шатра имама. Его сопровождал лишь один слуга. Шатер духовного пастыря находился довольно далеко от палаток племени чалаби. Надо было пройти несколько холмов, ущелий. Мелик желал бы, чтобы эта дорога длилась долго-долго, до конца жизни, чтобы он шел и никогда нс дошел… Но разве он шел не по своей воле, или хотел в долгом пути лучше обдумать то, что собирался предпринять?.. Но пока слабая надежда тешила его больше, чем то, что должно было свершиться, и какой ценой!.. Ночная тьма скрывала его от глаз запоздалых пастухов, пересекавших холмы. Хорошо, если бы ночь длилась вечно. Он был подобен вору, предпочитавшему темноту, преступнику, убегающему от людей, чтобы в глубине пустыни облегчить свою совесть…

На полпути он вдруг остановился. Несколько секунд стоял, прикованный к месту. Идти или повернуть обратно? Сердце громко стучало, в голове все перемешалось. Надо вернуться. Но не этой дорогой, а другой, точно другая тропинка могла успокоить его. Вдруг вспомнились слова Фатали-хана: «Моя дружба с князем Торосом не позволяет поставить правителем Генваза и Баргюшата человека, которого князь считает своим врагом». Значит, хан не захотел оскорбить Тороса, передавая земли его племянника смертельному врагу этого рода. Глупый перс не понимает, что надо воспользоваться старинной враждой и поставить правителем именно Франгюла, врага Тороса. Так хан обеспечит себе прочную власть над этим краем. Но мелика мучила и другая мысль — гордый Торос не выкупит у хана земель, принадлежавших его племяннику по праву, он захочет вернуть их оружием. Франгюл и об этом сказал хану, но тот не понял его. Хан предпочел фальшивую дружбу с Торосом его преданной службе.

Однако как вынести это бесчестие? Франгюл был врагом Тороса, отцы и деды их тоже были врагами. Скрепленная кровью множества жертв ненависть переходила из поколения в поколение. А ныне его недруг выступает как мощный противник. Нужно ли склонись голову? Нет. Надо любой ценой помешать Торосу. Хотя Франгюлу не удалось добиться смерти Степаноса в тюрьме, хотя ему и не удалось уничтожить армянских пленных — он все же должен заполучить Генваз и Баргюшат, пусть даже ценой того, что дороже всего на свете…

Он пережил несколько секунд сомнений, потом повернулся и продолжил свой путь к шатру имама. Сейчас в его груди бушевали зависть, ненависть и слепое тщеславие. Минуту назад его мучили лишь чувство стыда и гордость, теперь он подумывал только о мести.

По дороге он придумал целую историю, оправдывавшую его визит к имаму. Мысли его неожиданно прояснились. Он внезапно так заспешил, что слуга еле поспевал за ним Через четверть часа он дошел до шатра имама, ничем не отличавшегося от простых пастушьих палаток. Здесь нельзя было увидеть дорогих шелков или шерстяных тканей. Служитель культа, по крайней мере внешне, держался в стороне от роскоши и мирской славы. Имам восседал на грубом войлоке, где лежало несколько книг. Тут же сидел дервиш и разглагольствовал о разных медицинских чудесах. Бородатый прислужник время от времени зажигал для имама чубук, сначала закуривал сам, потом подносил старцу. Дервиш вел рассказ о Лохмане, который, достигнув тысячи девятисот шестидесяти лет, наказал своим ученикам Аласту и Афлатуну — Аристотелю и Платону — когда он умрет, оживить его тремя каплями «живой воды», изготовленной по его рецепту. После его смерти Афлатун взял лекарство, чтобы согласно просьбе учителя влить ему в рот три капли. Однако после первой капли незаметно подкрался дьявол, толкнул локтем и пролил лекарство. Поэтому Лохман ожил только от пупка до ног, а верхняя часть туловища и голова были мертвы. Так он прожил еще две тысячи лет. Ноги были живы, ходили, но голова и туловище стали постепенно гнить и обращаться в прах. Его же ученики, как ни бились, не смогли повторить рецепт, тайну которого Лохман никому не доверял.

— Какие счеты были у дьявола с ним? — спросил имам.

— С кем только нет у него счетов? — ответствовал резонно дервиш. — Хватит и того, что Лохман своими лекарствами боролся со смертью и ежедневно исцелял сотни людей. А жизнь, как известно, противна сатане. Он князь тьмы и смерти.

Беседу их прервал слуга, объявивший, что мелик Франгюл просит принять его. Имам на минуту впал в сомнение, как принять этого гяура, потом велел расстелить в стороне палас, который можно было сжечь или выкинуть.

Вошел Франгюл и, низко поклонившись, стал у входа. Имам пригласил его сесть, Франгюл знал обычаи мусульманского духовенства и сел на палас.

Имам, не обращая на него внимания, продолжал беседовать с дервишем о Лохмане, потом они стали говорить о целительных свойствах маджуна, который должен был приготовить дервиш, чтобы отвести от имама старость и даровать ему юношескую силу и свежесть.

Мелик Франгюл сидел как на иголках. Холодный прием имама оскорбил его. Лучше бы ему провалиться сквозь землю, чем сидеть так униженно в шатре персидского имама, находившего больше удовольствия от беседы с этим противным дервишем, чем с таким видным представителем армянского народа. Он все ждал, когда же на него обратят внимание, спросят хотя бы, зачем явился. Мелик несколько раз кашлянул, беспокойно заерзал, но все напрасно. Неловкое положение, в которое он попал, просто убивало его, особенно, когда он видел, как имам с дервишем попеременно курят чубук, обходя его, ибо нечистые губы могли осквернить трубку.

— О, святейший из святых правоверных, у меня к тебе просьба! — воскликнул, наконец, мелик Франгюл.

Обращение христианского мелика пришлось по душе имаму, он прервал беседу с дервишем и спросил:

— Что прикажете?

— Вот уже сколько ночей меня преследует один и тот же сон, — отвечал мелик. — Как ложусь, так и вижу его. Растолковать его, кроме святейшего из правоверных, хранящего тайны наук, всех видимых и невидимых явлений, никто не в силах. Если ваше святейшество позволит, я расскажу свой сон.