Визирь кончил. Хан или вовсе не слушал его, или просто не поверил своим ушам. Он и вообразить себе не мог, что армянин, это низкое и жалкое, по его мнению, создание, мог совершить те чудеса, о которых только что рассказывал старик.

И все же здравый смысл, казалось, полностью покинул хана.

— Если даже обрушится небо и все силы ада поднимутся против меня, все равно не сдамся!

— Да, — холодно ответил визирь, — ты не сдашься. Но утром после первой же атаки врага твои военачальники своими руками откроют неприятелю ворота.

— Если мои военачальники падут так низко, мне останется одно: взорвать дворец… Я не допущу, чтобы мои жены и дети попали в руки неверных.

Визирь ничего не ответил. Он знал, что в подвалах дворца хранятся сотни мешков с порохом. Достаточно искры, чтобы исполнилось страшное желание хана.

Хан встал, поднялся и визирь. На лице тирана была написана неукротимая ярость, но, сдержав свои чувства, он сказал с несвойственной ему мягкостью:

— Одно лишь прошу, визирь: позволь мне поступить как нахожу нужным. Свое мнение и убеждения оставь при себе. От тебя требуется лишь одно: молчание. Слова, которыми ты пытался довести меня до отчаяния, не достигли своей цели. Но они могут подействовать на моих военачальников. Им ты ничего не говори.

И он вышел из комнаты. Опечаленный визирь в задумчивости последовал за ним. Во дворе, держа в руках зажженные факелы, ждали слуги. Увидев своего хозяина, они пошли вперед, освещая ему дорогу. Хан направился в большой зал, где уже были в сборе военачальники и важные чиновные лица. Все глядели на правителя с почтительным подобострастием. Хан сел на свое место, остальные стоя ожидали приказаний. Он торжественно заговорил о том, к каким выводам пришли они с визирем, потом стал отдавать распоряжения, конечно же, противоположные тем, которые визирь считал правильными. Свою краткую речь Асламаз-Кули закончил так:

— Сразу же после утреннего намаза мы начнем бой с того, что зарядим пушки головами здешних армян и выстрелим ими в неприятеля…[150]

Этот приказ был воспринят с восторгом, все отвесили земные поклоны к стали благословлять хана.

Визирь за все время не проронил ни слова.

Ночной мрак сгущался. Звезд больше не было видно. Капризному небу Сюника нравилось, точно стыдливой сюнийской женщине, то и дело прятать за покрывалом хорошенькое личико. Белые облака тонкой вуалью затянули небо. Вместо звезд горели зажженные на армянских позициях костры, освещая оживленные лица воинов. Они пели, беседовали, жарили на самодельных шампурах мясо баранов, отнятых накануне у врага. Такого изобилия мяса не видела даже армия Моисея, когда бог Израиля послал его воинам перепелов.

— Наш деревенский дьячок набрал бы костей и шкур, — смеялся один из воинов. — Клянусь крестом, даже в Татевском монастыре в дни паломничеств не режут столько ягнят для жертвоприношений.

— Разве бараны, которых мы зарезали сегодня — не жертвоприношение? — весело откликнулся другой. — Не хватает только попа, чтоб освятить эту жертву.

— И поп есть! — вдруг раздалось из темноты. — Эти бараны — угодные богу жертвы.

Слепящий свет костра оставлял в тени высокого мужчину в широком плаще, одиноко стоящего в темноте.

Услышав голос, воины с почтением поднялись:

— Это ты, преосвященный?..

— Ну, ну, сидите, дети мои, — сказал он, подойдя, — продолжайте пирушку. Я давно благословил вашу трапезу.

Воины вновь расселись вокруг костров, а преосвященный архиепископ Нерсес ушел, растворился в ночном мраке. Он часто в одиночестве бродил среди войска, прислушивался к разговорам людей, проникался их настроением.

— Он всегда так ходит, — сказал кто-то.

— Не спится ему.

— Говорят, он спит раз в году — в страстную субботу.

— Почему же непременно в страстную субботу?

— А вот почему: бог за шесть дней сотворил мир, а в субботу ночью заснул, дал себе отдых.

Объяснение удовлетворило всех. Говорящий слыл образованным, потому что с малых лет прислуживал священникам. А из сказанного было достоверно только то, что преосвященный Нерсес и в самом деле очень мало спал, иногда проходили дни, а он и не думал ложиться. Его аскетический образ жизни породил о нем немало легенд.

Отец Нерсес медленными шагами прошел через расположение войск, направился к разбитой в стороне палатке. Она освещалась фонарем. Здесь лежали раненые. Ухаживало за ними несколько женщин из близлежащих обá[151].

Силы армян, как мы уже упоминали, размещались в трех пунктах. Из них, словно из трех дверей, к крепости вели три дороги. Часть войска под началом князя Баиндура, мелика Парсадана и Автандила располагалась в ущелье Гехвы. Вторая, которой руководил Мхитар спарапет, находилась в верховьях Алидзора, а третья — под началом Давида Бека — по нижнему течению Алидзора. Алидзор и Гехва, пересекаясь, составляли подобие треугольника, по трем сторонам которого, представлявшим глубокие лесистые ущелья, и располагались силы армян. В самой середине треугольника высилась крепость Зеву. Итак, все выходы из Зеву были закрыты, а Асламаз-Кули хан сидел в ней, точно зверь в западне. Обычно охотники разжигают костры у входов в логово зверя, чтобы дым вынудил хищника покинуть его. В данном случае роль костров играл пороховой дым пушек, из которых стреляли армянские воины.

Полог шатра Давида Бека был опущен. Он был один, словно чужеземный гость, пользующийся правом на уединение. Подперев голову рукой, Давид полулежал на толстой кошме, расстеленной поверх сухой травы. Просторная накидка служила ему одновременно ложем и одеялом. Помещение освещал складной дорожный фонарь. Снаружи стояли караульные и курили трубки. Невдалеке, в отдельной палатке, спали телохранители. Там было темно.

Строгий, суровый воин, Давид Бек был сейчас задумчив и печален. В его памяти одна за другой всплывали картины грустного прошлого, наполняя сердце горечью. Ратные успехи не радовали его — их было немало и раньше. Печалила его поруганная честь родины, ее жалкая участь.

К крепости Зеву Давид со своим войском прошел через ущелье, по дну которого бежал Алидзор. Темное, бездонное ущелье и было тем проходом, который вел в глубь Сюнийской земли. Этот коридор напоминал бесконечную длинную узкую улицу, по обеим сторонам которой отвесно поднимались на огромную высоту лесистые горы. Глядя на исполинские горы, казалось, что деревья растут прямо на облаках. Наши предки называли эти места Капан[152]. Здесь в древности жили армяне, мало чем отличавшиеся от обитавших в лесах тигров.

Капан! В самом этом слове заключался весь его страшный смысл, — то есть замок, засов. Это была сеть глубоких пропастей, чудовищная ловушка, в которую князья армянской земли завлекали вражеские легионы.

Но что это была за ловушка? Давид Бек сегодня увидел все воочию и теперь хотел поразмыслить над увиденным.

Крепость Алидзор, а напротив — крепость Ачаху[153]. Как два гигантских сторожа стояли они по обеим сторонам ущелья и с высоты угрожали смертью дерзкому врагу, если бы он осмелился пройти здесь. Впрочем, от крепостей оставались лишь развалины. Уже не было в живых всех Васаков, не было Саака, Бабкена, великана Гдихона, Григора, прозванного «лучшим среди храбрецов»[154], которые некогда осыпали отсюда огнем войска персов, монголов, арабов… Не было нынче героев царства Багац…

Вчера, пройдя между указанными крепостями, Бек вышел к развалинам Багаберда. То была столица гордых сюнийских князей Багац. Величественный город был будто заключен в каменный сундук, стенами служили скалы. Природа едва ли еще создавала подобную этой природную цитадель. Но что осталось от города? Погибшие дворцы царей и князей, руины чудесных церквей, полуразрушенные башни — все, что напоминало о былой славе, теперь скрывалось в мрачной глубине леса. Сквозь храмы проросли дубы, дворцовые камни лежали вперемешку с глыбами скал, вырванных из груди горы, и представляли собой некую хаотичную груду.