— Аствацатур, — продолжал Бек, — один из самых энергичных и деятельных сторонников «движения». Армяне всегда творили чудеса, когда их духовные предводители объединялись со светскими властями.

— Есть надежный человек и среди местного духовенства, на него можно положиться, — перебил Давида Бека Степанос.

— Кто же это?

— Архиепископ Татевского монастыря Нерсес. Я все рассказал ему, и он с нетерпением ждет твоего прибытия.

— Человеку по имени Нерсес можно верить. В нашей истории люди с этим именем составляли поистине счастливое исключение…[103]

Давно уже зашло солнце, но ни в одном шатре не горел свет. Вечер был ясный, лунный. Вдруг вдали раздался резкий свист. Разговор Давида и Степаноса прервался. Бек внимательно прислушался — свист повторился. В ту же минуту двое всадников на полном скаку въехали в ущелье и направили копей к шатру Давида Бека. То были люди Бека — Гиорги Старший и Гиорги Младший. Они должны были узнать, где находятся кара-чорлу. Бек тотчас же послал слугу за Мхитаром спарапетом и князем Баиндуром.

Когда эти двое пришли, Давид познакомил их со Степаносом и сказал:

— Вот человек, пригласивший нас сюда, — князь Степапос Шаумян.

Покосившись на Степаноса, Баиндур сказал:

— Нас вызвали и мы приехали. Если сейчас же не дадите мне пять тысяч вооруженных воинов, батман-клыч персидского шаха разорвет вас на пять тысяч кусков!

Все засмеялись. В шатер вошли Гиорги Старший и Гиорги Младший, и начался военный совет о предстоящем ночном нападении на племя кара-чорлу.

Было утро, тот предрассветный час, когда тьма еще не рассталась со светом. Дверь архиепископских покоев Татевского монастыря тихо приотворилась, и на пороге появилась фигура высокого монаха. Он огляделся вокруг — никого. Братия еще спала. Монах надвинул клобук низко на лоб и направился к главным воротам монастырской ограды. Укутавшись в тулуп, сторож спал. Монах не стал его будить, вынул из кармана ключ, открыл замок, висевший на железном засове. Большая двустворчатая дверь медленно поддалась нажиму. Он вышел за ограду и вновь запер ворота на ключ.

Рассветная тишина была прекрасной, все вокруг погружено в сладостный мирный сон. Монах посмотрел на восток, скоро ли взойдет солнце. Туман едва начинал рассеиваться. Монах поспешил к высокому холму, взобрался на его вершину. Он стал вглядываться в далекую извилистую тропинку, которая поднималась на монастырский склон. Никого. Неподвижный, как изваяние, стоял он, не отрывая глаз от дороги. Утренняя мгла не позволяла видеть далеко, как он ни напрягал зрение. Знакомых голосов нe слышалось, дорога пустовала.

Монах был высокого роста, в его роскошной черной бороде только начинали пробиваться седые нити. Большие темные глаза на смуглом лице сохраняли живость и блеск молодости. Весь его облик говорил о горячем, энергичном нраве и бесстрашии. Но нынче его огненные глаза выражали беспокойство, свидетельствующее скорее о гневе, чем об отчаянии. «Куда запропастились? Пора бы им быть… Почему опаздывают?..»

Прождав довольно долго, он спустился с холма и вернулся в монастырь. Разбудил сторожа и сказал:

— Не спи! Услышишь стук в ворота — отопри и немедленно дай знать.

— Когда это вы видели, владыко, чтобы Оган спал? — стал оправдываться сторож, протирая глаза. — У Огана один глаз дремлет, другой смотрит в оба — тут и муха не пролетит незамеченной.

Настоятель лишь улыбнулся похвальбе сторожа и удалился, еще раз наказав ему не спать.

Он вошел в келью, зажег свечу и засел за письмо, начатое накануне. Выражение его лица как бы само говорило о содержании письма: время от времени чуть припухшие губы трогала довольная улыбка, в глазах светилось высшее, неизъяснимое счастье. Душа изливала на бумагу, по которой скользило перо, все его заветные чувства.

Через час послышались мягкие звуки благовеста. Монахов звали к заутрене. Настоятель продолжал писать.

Между тем, вся братия уже была на ногах. Один за другим выходили монахи из своих мрачных келий и медленно брели в храм божий на молитву.

Прошло немного времени, сторож открыл дверь кельи настоятеля и сообщил, что монастырские мулы вернулись — куда владыка прикажет сложить поклажу?

Настоятель, видно, ждал этого сообщения. Он сразу отложил перо и вышел из кельи. Заря уже занималась, но было еще довольно темно. Несколько груженых мулов вошли через монастырские ворота во двор. Увидев настоятеля, погонщики сняли шапки, подошли и приложились к его руке.

Настоятель обратился к одному из погонщиков, по внешнему виду которого трудно было догадаться, что он переодетый монах, и спросил:

— Почему так опоздали, отец Хорен?

— Верно, мы задержались, — ответил тот. — Но зато вернулись с доброй поклажей. — И весело рассмеялся: — Еще никогда нам не удавалось сорвать столько спелых «плодов»… Чего только не привезли мы — масло, сыр, чортан[104], шерсть, хлопок — все, о чем только можно мечтать…

— Будь благословен наш народ, он никогда не утаивает от монастыря свое добро. Всем делится по-братски, — улыбнулся настоятель и велел спустить груз на землю.

Погонщики выполнили его распоряжение, но понесли поклажу не в амбар, где обычно складывали собранные с округи масло, сыр и другие продукты, а в подвал, дверь которого собственноручно открыл настоятель.

— Полагаю, запасов этих хватит нам на целый год, — произнес отец Хорен с огромным удовольствием и посмотрел на сложенные в углу тюки.

— Как знать, если «едоков» будет много, может и не хватить, — ответил настоятель, и едва заметная улыбка тронула его губы.

Когда сложили весь груз, настоятель велел погонщикам отвести мулов в конюшню. Погонщики ушли. Настоятель принялся развязывать один из тюков.

— Посмотрим, отец Хорен, вкусны ли масло и сыр, которые ты привез сегодня?

— Вкусны, очень вкусны, владыко, — ответил Хорен, помогая настоятелю развязать тюк.

Но там оказалось не масло, сыр или другая еда, а порох и пули в кожаных мешочках. Настоятель с глубоким удовлетворением потрогал смертоносные «продукты», которых обычно страшатся люди его звания.

— Благослови тебя бог, отец Хорен, — обратился он к молодому монаху. — Очень вкусно, очень!

Он запер дверь подвала, положил ключ в карман и направился к своей келье, пригласив и отца Хорена.

— Я последую за тобой, владыко, только зайду на минуту в келью, переоденусь.

Отец Хорен был новопосвященный монах, среднего роста, хрупкого сложения. Мягкие, даже женственные черты его лица были прекрасны, несмотря на темный загар, приобретенный за несколько недель поездки. Войдя в келью, он расстегнул пояс с оружием и скинул одежду погонщика мулов. Монастырский служка принес ему воды для умывания. Когда он, наклонившись над тазом, умывался, сзади на шее обнажился рубец — след от удара саблей. Шрам этот остался еще с тех времен, когда он жил в миру. С ним было связано самое печальное событие в его жизни…

Он натянул рясу и направился в покои настоятеля.

Служба еще не кончилась, однако он не зашел в церковь, лишь поцеловал дверь храма и перекрестился.

— Садись, отец Хорен, — сказал настоятель и указал на маленькую тахту с ковром. А сам сел за письменный стол, на котором лежала кипа бумаг. Ночью он не сомкнул глаз, все писал. А теперь брал по одной бумаге и ставил на них свою печать.

— Эти письма должны быть отправлены сегодня же утром, отец Хорен, — обратился он к молодому монаху. — Постарайся послать таких людей, у которых и голова есть на плечах, и отважное сердце в груди.

Хорен посмотрел на письма — они адресовались видным князьям и меликам Сюнийского края.

— Уже вызываете?.. — с любопытством спросил он.

— Да, вызываю… Он явился… — ответил настоятель.

Слова эти так обрадовали молодого монаха, как не обрадовало бы благочестивого израильтянина известие о появлении мессии и восстановлении разрушенного Иерусалима и царства Давидова.