Была ночь. В этот вечер мелик Франгюл попросил у хана свидания наедине и ушел на прием, не оповестив об этом Отступника. Этот поступок приятеля возбудил подозрения Давида, и он подкупил одного из ханских слуг, чтобы тот подслушал их разговор.

Сюри приняла отца в отдельной палатке вне гарема. Там находился только старый евнух, сама госпожа сидела на ковре и неизвестно почему считала на нем маленькие квадратики. Увидев отца, она обратилась к евнуху:

— Ахмед, ты можешь подождать снаружи.

Старик вышел, сел возле шатра на траву и принялся ждать. Сюри не поднимала глаз от ковра, приход отца, видимо, помешал ей, она сбилась со счета и принялась заново считать квадратики на краю ковра. Холодный прием сильно огорчил отца, и он стал упрекать Сюри, говоря, что он ей отец, что сам бог велел почитать родителей, что дети могут оплатить родителям долг лишь любовью и послушанием.

— Я уже стар, Сюри, — закончил он, — и ты единственное мое утешение. Бог не оставил мне других дочерей, все умерли. Что станется со мной, если и ты отвернешься, не утешишь меня на склоне лет?

Сюри все еще смотрела вниз: теперь она отсчитывала квадратики на другом краю ковра.

— Я окружен врагами, — продолжал отец, — даже друзья и близкие роют мне яму. Все хотят погубить меня, лишить власти. Мои последние годы пройдут в позоре, если ты не поможешь мне… Ты — тот посох, на который должен опереться старик отец, но ты настолько бессердечна, что не желаешь даже видеть меня.

Сюри услышала последние слова. Она все еще считала квадратики, но мысли ее были не здесь, а далеко, с юношей, ушедшим с князем Торосом.

— Да, утром я отказалась видеться с тобой, — отвечала она, поднимая голову и глядя отцу прямо в глаза. — Теперь я тебя приняла. Что ты имеешь сказать?

Вопрос этот глубоко уязвил мелика: итак, она даже не слушала, и все его красноречие пропало даром. Однако это не обескуражило его, и он продолжал:

— Сюри, ты должна поговорить с ханом, чтобы он передал мне меликство над Генвазом и Баргюшатом. Ты это можешь сделать.

— Могу, но не сделаю.

— Почему?

— Мне бы не хотелось, чтобы жители Генваза и Баргюшата исстрадались в твоих руках и сожгли себя публично, как сегодня татевцы.

— Умоляю, Сюри, выполни мою просьбу, — протянул он жалобно. — Если старик отец для тебя ничто, вспомни твою любимую мать, которая была его женой…

— И которую он убил… — ответила Сюри, и глаза ее загорелись гневом.

— Я?! — воскликнул в ужасе отец. — Бог накажет тебя, Сюри, за клевету.

— Если бы бог вовремя наказывал, тебя бы не было на свете, — ответила она дрожащим голосом. — Повторяю, ты убил мою мать. Ты отрекся от святой веры Просветителя за меликство в Татеве и наполнил дом женами-мусульманками. Бедная мать не пожелала жить с отступником и ушла в отцовский дом. Сколько раз ты пытался силой водворить ее обратно, но она убегала. Сколько раз ты безжалостно избивал ее! Но она стерпела бы все муки, если бы ты не отнял меня, ее единственную дочь, и не бросил в магометанский гарем. Никогда не забуду того дня, когда она обнимала и целовала тебе ноги. В стороне стояли ханские евнухи, в середине комнаты — я. Мать умоляла не отдавать меня, я плакала… Однако ты, ни во что не ставя наши мольбы и слезы, вручил меня евнухам. Тогда мать с яростью подбежала, схватила меня, пытаясь вырвать из рук евнухов, не позволяя увести свое дитя. Ты ударил ее кулаком по голове, она свалилась без чувств и больше не поднималась…

Любой другой человек на месте Давида, услышав подобные обвинения из уст родной дочери, искренне покаялся бы в содеянном, но он, поняв, что лаской и покорностью ничего не добьется от дочери, прибег к угрозам и запугиванию.

— Однако сдается мне, что не столько память о матери огорчает тебя, сколько другое…

— Что же? — спросила Сюри, утирая обильные слезы.

— А то, что я отнял у тебя любовника, который сегодня благодаря тебе получил свободу, чьи раны ты врачевала в тюрьме… и с кем все еще надеешься продолжать старые глупости.

— Все это правда, — спокойно сказала Сюри. — Я любила Степаноса раньше, люблю и сейчас. Да, ты отнял его у меня и этого тоже я тебе не прощу.

— И постараешься вновь упасть в его объятия…

— Постараюсь…

— И постараешься вернуть ему княжество и Генваз…

— Постараюсь…

— А потом сбежишь к нему…

— Сбегу…

— А знаешь, что я сделаю?

— Ты предашь меня… Все это расскажешь хану.

— Отлично поняла, — ответил отец в бешенстве. — И знаешь, что сделает с тобой хан?

— Велит задушить меня.

— А теперь хорошенько подумай и зря не серди отца.

— Я все обдумала: мне остается два выхода — умереть или быть с ним…

Отступник не ожидал от дочери такой твердости. Он почувствовал свою ошибку — не стоило доводить дело до крайности. И он вновь изменил тактику.

— Твой старый отец просит у тебя прощения, — сказал он и взял Сюри за руку. — Забудь все мои слова, я виновен и перед тобой и перед покойницей.

В эту минуту на глазах его даже заблестели слезы. Но Сюри вырвала руку и поднялась:

— Я бы простила, если бы ты был искренен. Но ты лжешь!

— Бог свидетель, не вру! Ты разбудила мою дремлющую совесть, Сюри! Ты вновь зажгла во мне погасшие родительские чувства. Призрак твоей матери днем и ночью тревожит меня. Она меня простит, если простишь ты.

Последние слова подействовали на дочь. Она уже готова была заключить в объятия отца, поцеловать уста, произнесшие такие слова. Но в эту минуту у дверей вырос евнух Ахмед и заговорил с угрозой:

— Прежде чем предать свою несчастную семью, ты предал свой народ, сыновья которого сжигают себя, лишь бы избавиться от твоих преследований. Ты предал Иисуса Христа, ибо отрекся от святой веры Григория Просветителя. Никто не может дать тебе прощения раньше, чем это сделают народ и церковь. Если слова твои искренни, иди в Татевский монастырь, который ты обобрал, иди в храм и проси прощения. Тогда все примирятся с тобой. Но поскольку ты из непомерного своего тщеславия готов попрать все святое, то люди проклянут тебя. Зачем вводишь в заблуждение несчастную женщину, превращая ее в орудие своих гнусных целей? Не хватит того, что весь Татев мучается в твоих руках, тебе еще захотелось Генваза и Баргюшата? Это тебе не удастся. Генваз и Баргюшат принадлежат юноше, отца которого ты убил, который был нареченным твоей дочери. Но ты попрал и благословение священника и любовь дочери…

Последние слова коснулись незаживших ран девушки и вновь пробудили ненависть к отцу. Отступник стоял, словно громом пораженный, не находя слов. Откуда взялся этот дьявол? Неужто подслушивал снаружи? Он готов был всадить в евнуха кинжал, и это было бы достойным ответом, однако поднять руку на ханского евнуха было опасно. Он только сказал с издевкой:

— Чем наставлять других, лучше бы армянин, которого зовут Ахмед, сам отправился в Татев и вновь принял христианство…

Оскорбленный евнух ответил:

— Я бы давно это сделал, если бы не был вынужден, прикрываясь этим именем, оберегать моих соотечественников от таких, как ты. Я надеюсь, что Просветитель простит меня, ибо я никогда не отвергал его веры, а оберегал его овец от таких волков, как ты.

— И ты будешь вознагражден за свои услуги…

— Уж не собираешься ли выдать меня? — гневно произнес Ахмед. — Пожалуйста, я подскажу, как это сделать.

Мелик встал и, что-то бормоча про себя, удалился.

— Зря ты разозлил его, Ахмед, — сказала Сюри, — он способен на все.

— Не беспокойся, госпожа. Я знаю одну такую тайну, за которую хан может обезглавить его, — сказал не спеша евнух. — Я сегодня же ночью дам понять, что его жизнь в моих руках. И это заставит его попридержать язык.

В горестном молчании прошла Сюри к своему шатру. Она чувствовала себя такой несчастной: она ведь не вправе была даже обижаться, слыша столько оскорбительных слов в адрес своего отца. Что она могла сказать против горькой истины? Ни на земле, ни на небе не было у ее отца друга, которого бы он не предал. Он был виноват даже перед ханом, чьими благодеяниями пользовался.