— Ладно, ложись спать. Завтра смена будет тяжелой, — вздохнула мама и отвернулась, собравшись уйти к себе в комнату.

А меня снова изнутри окатил стыд напополам с иррациональным, но все же, чувством вины.

— Мам, — она остановилась, полуобернувшись, а я сжала ладони в кулаки, сдерживая дрожь, — может, какао хочешь? Я сделаю. Или, может, фильм посмотрим? Как в детстве…

Понимание провала настигло задолго до того, как мама отрицательно качнула головой. Да что там, я это знала еще до того, как договорила.

— Спасибо, Дара, не хочу. Устала, спать пойду, — тихо отозвалась мама и, беззвучно ступая босыми ступнями по теплому деревянному полу, ушла к себе.

Как обычно.

Как всегда…

А я медленно потопала на кухню, вспоминая события двенадцатилетней давности, которые, что уж таить, предпочла бы стереть из своей, и не только, памяти…

В тот день я вернулась из школы на час позднее обычного. Телефона тогда у меня не было, но я, если вдруг случались какие-то непредвиденные обстоятельства в виде незапланированной экскурсии, напрочь вылетевшего из памяти субботника или приглашения Ирмы пообедать у нее дома, всегда звонила матери из школы и предупреждала. Телефон стоял на столике вахтера тети Марты — полной, немолодой и очень добродушной женщины, и она никогда не запрещала им пользоваться. Да и я, в целом, росла послушным ребенком, а до подростковых гормональных бунтов тогда было еще ох, как далеко…

Но в тот день все пошло не по плану. Сначала мальчишки — пара известных и докучливых хулиганов, что-то не поделили на задних партах на последнем уроке, устроив безобразную драку, в процессе которой перевернули стол, несколько стульев, разбили красивую напольную вазу и поставили фингал троечнику Кеше, попытавшемуся их разнять. Крики учительницы, директора, разборки — полный комплект обеспечили не только зачинщикам бурного мероприятия, но и всем остальным в классе. Затем я обнаружила, что зацепилась новыми колготками о выступающий гвоздик стула, и теперь на голени, в центре красивого рисунка с блестками, красовалась неаккуратная дырочка. Потом Ирма выяснила, что потеряла новый брелок в виде пушистого белого домовенка, которого купила только неделю назад…

В общем, настроение у нас обеих царило подавленное, и, потолкавшись в гардеробе для полного счастья, мы хмуро вышли на крыльцо. Говорить не хотелось, гулять — тоже. Поэтому я собиралась попрощаться и пойти домой, где тоже, собственно говоря, делать было нечего.

Но Ирма решила, что такой теплый осенний день не заслужил того, чтобы его портить нашими скукоженными лицами. И уж точно нельзя сидеть дома. И плевать на то, что после визга и угроз директрисы до сих пор звенело в ушах, а мама снова будет ругать за колготки — почему-то они у меня не жили дольше пары месяцев, отрабатывая только одним им известную карму.

Поэтому, после недолгих уговоров, мы направились в противоположную от дома сторону — в парк. И там ели мороженое. И сладкую вату. И даже выпили по стакану газировки, запрещаемую родителями…

Настроение поднялось едва ли не выше верхушек деревьев, которые приветливо шуршали разноцветными листьями, раскрашенными прохладным дыханием ранней осени. Про то, что маме надо позвонить я вспомнила уже в парке, но решила, что ничего страшного один раз не случиться — тем более, что с утра она говорила, что задержится на работе.

А придя через два часа домой, тщательно продумав объяснения на всякий случай, я обомлела…

Входная дверь оказалась не заперта. С опаской открыв ее и сделав шаг в прихожую — тогда мы жили в другой квартире, небольшой двушке, в старом трехэтажном доме — я оторопела. Все оказалось перевернуто вверх дном — одежда, обувь, книги, вещи… Рассыпанная крупа, осколки стекла, и пятна, подозрительно напоминавшие кровь…

Как долго я так простояла, пытаясь понять, что случилось, не знаю. Казалось — не меньше получаса. Сначала испугалась, что нас ограбили — немудрено, учитывая бардак. Но капли крови… они переселили здравую мысль, что нужно бежать к соседям и просить помощи. И я двинулась вглубь квартиры, желая убедиться, что с мамой и сестрой ничего не случилось…

Сложно винить ребенка в страхе за родных. А я одинаково сильно любила обеих, чтобы не поддаться безрассудству. И, аккуратно ступая, боясь споткнуться или поскользнуться, заходила все дальше…

Маму я обнаружила в дальней комнате. Живую и здоровую, сидящую на полу и уткнувшуюся в собственные колени. И облегчение, испытанное мною, оказалось столько же безмерным, сколь и коротким. Потому что мама, казалось, была не в себе. Я ее позвала, но подняла она голову лишь тогда, когда моя рука прикоснулась к ее плечу. И безумный взгляд напугал меня едва ли не сильнее, чем разгромленная квартира.

Тогда, схватив и прижав к себе так сильно, что мне стало трудно дышать, она долго и судорожно ощупывала меня, будто стараясь убедиться, что я в порядке. А затем, уткнувшись в мою макушку, заплакала. Горько и как-то отчаянно, словно случилось что-то страшное и непоправимое…

Так и оказалось. В тот день я узнала, что наша семья уменьшилась еще на одного человека. Сестра пропала. Мы с мамой остались вдвоем.

Потом, по прошествии довольно длительного времени, я задумалась и поняла, что в этой истории очень много странностей. Почему-то сестру никто не искал. По крайней мере, я не помнила абсолютно ничего, что могло бы свидетельствовать об этом. Мы довольно быстро переехали — на другой конец города, но все же достаточно далеко, чтобы попрощаться со знакомыми и соседями. Мама уволилась с работы, открыла бар, обустроила новое жилье…

И никогда больше не вспоминала, что когда-то нас было трое.

После сестры не осталось ровным счетом ничего — года три назад я хотела найти фотографии, какие-то вещи, тетради, хоть что-нибудь. Но нет. Такое чувство, что мама вычеркнула воспоминания и самого человека из жизни, убедив себя, и меня заодно, что ничего и никого не было.

И я не могла этого понять до сих пор.

А задавать вопросы… я пыталась. Еще тогда, двенадцать лет назад. И еще раз, спустя несколько лет. Но… если в первый раз мама хотя бы пояснила, что сестра пропала и больше не вернется — сухо и безэмоционально, будто это не нас касалось вовсе, то потом…

Она не отвечала на вопросы. Словно не слышала. Только взгляд менялся, давая понять, что я ступаю на запрещенную территорию, доступа на которую нет.

И один день в году мать проводила в своей комнате. Одна. Не позволяя никому ни помочь, ни присутствовать.

А я чувствовала себя почему-то виноватой. В чем? Не знаю. Но противное ощущение шевелилось под ребрами, не позволяя прямо смотреть матери в глаза. Вот только за последние пару лет оно щедро разбавлялось другим чувством. Обидой.

Я могла понять, почему она предпочла забыть. Возможно, ей было так легче — не каждому дано понять горе матери, потерявшей ребенка. Но почему она заставляла забыть меня? Я этого не хотела… и бережно хранила воспоминания об улыбчивой полноватой девушке с длинными золотистыми волосами, которые она предпочитала заплетать в мелкие многочисленные косички. Которая приносила мне леденцы на палочке втихаря от мамы. Которая играла со мной в нехитрые детские игры. И с которой мы делили одну комнату на двоих…

Но с каждым годом воспоминания стирались.

А обида росла.

И выхода их ситуации я не видела. Поэтому и начала уходить их дома, чтобы не видеть потухших глаз матери. Чтобы не чувствовать себя виноватой. Чтобы не сдерживать в груди злые слова, готовые выплеснуться при первом удобном случае…

Вот только сегодня мне как никогда нужна была ее поддержка. Хотя бы даже молчаливая, лишь бы была рядом и давала понять, что я не одна. Что все, что случилось можно как объяснить. Что она в любом случае сделает все, чтобы помочь разобраться.

Но…

На кухне пахло дезинфицирующим средством и, едва заметно, кофе. Мама не особо любила и умела готовить — чаще заказывала на дом, но за чистотой следила регулярно. Но почему-то именно сегодня мне нестерпимо захотелось борща. Домашнего, наваристого, от умопомрачительного аромата которого наполняется слюной рот и хочется закрыть глаза в предвкушении. И чтобы ложка белоснежной сметаны среди красного кулинарного безобразия.