Я не ищу ничего конкретного, просто хочу знать, была ли у Милли хотя бы скрипка, или найти то, что даст понять, почему она солгала. Я сомневаюсь, что здесь могу найти ответ хотя бы на один мой вопрос, но попробовать всё-таки стоило.

Медленно вхожу в комнату. Ощущение, словно для каждого последующего шага мне приходится прилагать всё больше усилий. Будто какая-то сила против того, чтобы я находился в этой комнате.

Брук ловко проскальзывает мимо меня, ведь ей наверняка не терпится забраться на кровать и попрыгать на ней как на батуте. Она любит кровати, особенно надувные. Однако Брук останавливается перед прикроватным столиком.

Я перестаю искать подтверждение тому, что Милли играла на скрипке, и подхожу к дочери, чтобы посмотреть, что привлекло её внимание. Моё сердце пропускает удар, когда взгляд цепляется за рамку с фотографией, которую мы сделали вместе с Милли.

Это самый небрежный снимок из тех, которые мы когда-либо делали. Обычно Милли старалась выглядеть особенно милой и хорошенькой, хотя я считал, что в этом нет смысла, поскольку она всегда красивая. Но эта фотография… Здесь на её лице ни грамма косметики, она всё ещё сонная, ведь проснулась пару секунд назад, но несмотря на это я думал, что в этот момент она самая красивая девушка.

То, как она смотрит на меня на этой фотографии, всегда вызывало улыбку на моём лице. В её глазах плещется любовь и восхищение, поэтому тогда я и подумать не мог, что когда-нибудь буду с кем-то, кроме неё. Я никогда не думал, что перестану испытывать радость при взгляде на эту фотографию.

А сейчас… сейчас я не улыбаюсь, чувствуя, как это причиняет боль. Я понимал, что моя дочь сильно похожа на мать, но видеть лицо Милли и рядом с ней Брук для сравнения кажется страшным. Не страшно в прямом смысле этого слова, но страшно в том смысле, как-черт-возьми-это-возможно.

— Мэмори!!! — Брук визжит и указывает на фотографию Милли.

Я сажусь на пол рядом со своей дочерью, притягиваю к себе так, чтобы ей было удобно смотреть на фотографию.

— Это не Эмори, детка.

— Это Мэмори.

— Нет, это Милли. Твоя мамочка.

Брук быстро поворачивается в моих объятиях, её лицо выражает растерянность. Как будто она не знает, верить мне или нет. До этого дня я никогда не показывал Брук фотографию Милли, поэтому понимаю, что она в замешательстве.

Её взгляд скользит поверх моего плеча, прямо на Эмори, затем снова на меня.

— Мамочка?

Я киваю, чувствуя, как моё сердце рвётся на части, когда я замечаю слёзы в глазах дочери.

— Ты сказал, что Мэмори — это не моя мама.

— Это так, детка. Милли — твоя мама.

Брук отворачивается от меня, снова указывая на фотографию:

— Это Мэмори.

Я вздыхаю. Возможно, для неё это было немного рано. Хорошо, что этого ребёнка легко отвлечь, потому что она тут же переключилась на подушку в форме сердца на кровати Милли.

Она запрыгивает на кровать, практически сразу падая на нее.

— Папочка, можно я оставлю это себе?

Получив мой утвердительный кивок, она обхватила подушку обеими руками, прижимая прямо к груди. Подушка больше, чем она сама, поэтому я беспокоюсь, что Брук может случайно задохнуться.

Я поднимаюсь с пола, оглядывая комнату, словно знаю, где Милли хранила грёбанную скрипку. Я знаю каждый дюйм этой комнаты. Я провел почти целый год, заглядывая сюда по крайней мере раз в день, иногда больше. Обернувшись на свою жену, я вижу её опустошенный взгляд и чувствую, что найти скрипку не так важно, как утешить Эмори.

— Я думала, так будет проще, — она икает, едва я приближаюсь к ней и кладу руки ей на лицо, провожу большими пальцами по её щекам, желая остановить их. Но слёзы безостановочно текут по её щекам.

— Не плачь, дорогая, — мои пальцы мокрые от её слёз, которые теперь стекают по моим ладоням, а я не знаю как их оставить.

Я не люблю слёзы. Они символ боли. Это не радуга и солнечные лучи. Это грозовые тучи и гром.

— Эм, пожалуйста. Я не могу… Я не могу… смотреть на это.

Вы когда-нибудь задумывались, что происходит, когда вы начинаете повторно испытывать чувства к человеку, к которому, как вам казалось, вы точно никогда больше ничего не будете испытывать? Представьте, этот человек плачет перед вами, а вы терпеть не можете слёзы. Ваш мозг от этой картины отключается. Как думаете, что произойдёт?

Возможно, появится желание утешить. Захочется остановить эти слёзы. Сейчас я страстно желаю сделать что-нибудь, чтобы девушка, стоящая передо мной, перестала плакать. Но что именно я могу сделать?

Я не раздумывал, когда притянул лицо Эмори к своему, накрывая её губы своими. Я крепко целую её, молясь, чтобы она перестала плакать. У неё солоноватый от слёз вкус, но всё равно её губы — самое сладкое, что я когда-либо пробовал. Они такие мягкие, словно созданы для меня. Эта женщина — моя жена, и я не планирую когда-либо разводиться с ней, независимо от того, во что она верит прямо сейчас. Неужели это действительно так самодовольно?

Только когда Эмори обнимает меня за шею, углубляя поцелуй, я понимаю, что она начинает таять и теперь с ней точно всё в порядке. Больше нет слёз, рыданий. Она перестала плакать и дрожать в моих руках. Я благодарю её за это, потому что иначе мне пришлось бы отпустить несколько глупых отцовских шуток, которые, похоже, веселят только моего четырехлетнего ребенка. И меня. Признаюсь, они довольно хороши.

Мы разрываем поцелуй, и я прижимаюсь лбом к лбу Эмори, держа глаза закрытыми ещё секунду.

— Ты действительно не любишь слезы, да? — Эмори крепче обхватывает меня руками, утыкаясь лицом в изгиб моей шеи.

— На самом деле не люблю, — подтверждаю я, чувствуя себя намного легче.

Я слышу, как на заднем плане громко ахает Брук, прежде чем по комнате разносится глухой удар. Моя дочь только что нашла кое-что поинтереснее подушки. И когда я оборачиваюсь, она направляется к столу Милли, готовая ко всему прикоснуться. Мне пришлось вмешаться.

— Брук, не трогай это, — я хочу, чтобы она осмотрелась.

В этой комнате Брук может находиться рядом со своей матерью или с вещами, которые ей принадлежали, но прикасаться к ним… Я не знаю, готов ли к этому. Я имею в виду, что сам едва могу понять, не лгала ли мне Милли.

Боже, это так глупо.

— Извини, папочка, — Брук садится пыльный стул, явно не заботясь о том, что испачкает свою одежду, но зачем ей это? Это я должен потом стирать, а не она. — Но можно мне потрогать это? — она указывает на ещё одну совместную с Милли фотографию — одну из последних. Это полароидный снимок, который Милли приколола к своей стене, для того чтобы позлить своих родителей.

Рядом с фотографией висит объявление о продаже квартиры. Это объявление было предназначено мне. Когда мне было восемнадцать и я собирался поступать в колледж, я искал что-нибудь за пределами кампуса, расположенное достаточно близко к ней. Мы бы переехали туда вместе, неофициально, поскольку в том году ей только исполнилось бы семнадцать, и она все ещё училась в старшей школе.

Почему все здесь является воспоминанием о ней?

Разве я не могу смотреть на эти вещи и ничего не чувствовать? Это значительно облегчило бы мою жизнь.

Я снимаю полароид со стены и протягиваю дочери. Она лучезарно улыбается мне, и на мгновение странный ком в моем горле исчезает.

— Опять мамочка? — спрашивает она, не отрывая взгляда от фотографии в своих ручках.

— Да, детка.

— Я могу забрать?

— Да, ты можешь оставить это себе.

Брук мгновенно прижимает полароид к своей груди. Она всё ещё улыбается мне, по крайней мере, до тех пор, пока эта улыбка внезапно не исчезает.

— Я скучаю по маме, — говорит она так, словно вообще что-то помнит о ней. Это совершенно невозможно, но всё равно… мило.

— Я тоже.

— Но теперь у нас есть Мэмори! — Брук вскакивает со стула и подбегает к Эмори. Она обнимает ноги Эм, хихикая. — Теперь у нас есть ты, Мэмори. Я никогда не позволю тебе уйти.