Пронзительно вопит еще один мегафон, на сей раз с русским акцентом. Это говорит единственный человек, когда-либо сидевший в кресле. Би останавливается как вкопанный. Единственный человек, знающий, каково это — сидеть в кресле Кувалды, в кресле Би, находится всего в тридцати ярдах от него. Ноздри щекочет запах бензина.

На сцену выходит Дакворт. Забирает у Талии мегафон.

— Братья! Мы все можем быть художниками, все можем создать нечто важное, ценное, все можем стать детьми искусства!

Би видит волшебника. Чудесного, чудесного волшебника. Би должен узнать, каково это — сидеть в кресле, узнать, на что способен фонтан. Он должен сделать это до того, как вместе с Олив покинет парк и город. До новой жизни. Нельзя бросить это дело на полпути. Нельзя разочаровывать отца. Би протискивается сквозь толпу.

Гул голосов сливается с песнопениями и выкриками, превращаясь в какофоническое восхваление кресла. Кресло. «Кресло прекрасно. Кресло — это жизнь. Да здравствует кресло!» А ведет их один голос.

Русский в мерцающем одеянии, с рукавами и талисманами действительно как у волшебника.

— Кресло — это проводник жизни…

— Кресло появилось благодаря воде! — выкрикивает кто-то.

— Пусть так, — возражает русский. — Разве Бог не в воде, не в воздухе, которым мы дышим, не в земле, на которой мы стоим?

— Мы стоим на асфальте, ты, коммуняка!

— Дайте этому несчастному глоток воды!

— Откуда вы знаете про кресло?

— Потому что я сидел в нем. Я — Владислав Владиславович Глинский!

Толпа охает и ахает.

У Би сводит живот. Это он.

Кто-то кричит:

— Убийца полицейского![46]

Другие делают знак мира и кричат: «В-В-В-В!», повторяя его инициалы. Они видят его. Они слышат его. Они знают его.

— Бог в воде, — говорит Влад. — Бог в воде!

Кто-то бросает в Глинского какой-то предмет, но это всего лишь теннисный мячик, который сразу отскакивает, не нанося вреда.

— Проваливай со сцены, старик!

Глаза Глинского загораются.

— Без воды, — говорит он, — без Бога есть только смерть.

С этими словами он поднимает канистру с бензином, которая стояла у него между ног, спрятанная одеянием. И обливает себя. Бензин начинает разъедать пулевое ранение на плече, нанесенное напарником Арчи Рино.

Толпа охает и ахает. На этот раз с куда большей озабоченностью и интересом.

Би приобретает у продавца несколько бутылок с водой.

Влад чиркает длинной деревянной спичкой, извлеченной из рукава, и поджигает себя.

Толпа охает и ахает, а затем с неподдельным ужасом кричит. Черт побери. Прямо как в кино. Люди снимают на телефоны.

Чтобы добраться до Глинского, Би бросается в людское море. Человек горит. Море волнуется, и Би плывет против течения. Прилив общественного мнения колеблется. Белль Дэй и ее оператор выходят в прямой эфир из первого ряда. Теперь от него пахнет плохим соусом барбекю. От горящего русского. Би продирается к расчищенному огнем кольцу вокруг Влада. И поливает еще держащегося на ногах волшебника водой. Этого недостаточно. Никто из присутствующих никогда не имел дела с шипящей, дымящейся плотью, но Би щелкнул этим переключателем и валит Глинского на землю. Катает его. Сбивает пламя. Теперь подключаются другие и начинают поливать эту парочку водой из бутылок. Би и Влад останавливаются. Почерневшие одеяния Глинского облепляют Би, словно крылья гигантской летучей мыши. Влад улыбается. Он улыбается, потому что его плоть натянулась, скукожилась, обуглилась и осыпается с его губ.

— Кресло сделал я, — говорит Би в дыру, на месте которой раньше было ухо Глинского. — Кресло сделал я.

Влад моргает — тем глазом, на котором еще осталось веко. Он ласково и нежно проводит по волосам Би когтистой рукой матери Гренделя^{85}.

— Что я должен совершить теперь? Что?

К Би бросаются представители власти и силовых структур. Чтобы оторвать друг от друга двух промокших и почерневших художников.

— Что я должен совершить?

Глинский еще крепче сжимает Би в объятиях. Мертвой хваткой. Подносит рот к его уху. Сладковатый запах обугленной плоти забивает ноздри Би. Его рот. Легкие. Влад шепчет по-русски:

— Прыжок.

Кто-то визжит. Потом по толпе пробегает рябь, люди расступаются. Кольцо вокруг Влада становится шире. Русский горит. Черный дым преследует улетевший гелиевый шарик, на котором изображен вариант «Миграции» с животными.

Мегафон не способен соперничать с огнем. К тому же Дакворт видит, что приближаются гвардейцы. Он замечает Би, который, пошатываясь, отходит от русского, лежащего на земле. Щека его измазана сгоревшей человеческой плотью.

Дакворт делает знак великану: «Хватай его». А потом…

На Би наползает тень горы, он чувствует, как его сбивают с ног. Он легкий, как птичка, легкий, как перышко бумажной птички на проволоке.

«Искатели».

Да, пришло их время, этих жадных молодых, невежественных богов и богинь. Помните белую букву «И»? Помните, что, приблизившись, можно было разглядеть на футболках надпись «Бита»? Что буквы «Б», «Т», «А» были закрашены высыхающими маркерами и осталась только мерцающая белая «И» — «Я». И осознайте, что с таким же успехом эти «Искатели» могли бы нарисовать на своей груди мишени. Здесь символизм проигрывает меткой стрельбе.

Скоро появятся маленькие облачка дыма, словно в толпе людей в камуфляже кто-то ни с того ни с сего вздумал показывать фокусы. И из стволов ни с того ни с сего стали вырываться дымки. Фокусы следуют один за другим с той же быстротой, с какой мелькают карты в тасуемой колоде. И начинается все с одного выстрела.

Конь бледный. Дакворт первый замечает его. Незнакомца в измаранной одежде, испачканной грязью, с налипшими листьями и ветками. Конь, хоть и молодой, выглядит истощенным, глаза у него белые, дикие. Как и у всадника. Полы изодранного пыльника, похожего на пепельный саван, хлопают по коленям. Ощущение такое, будто и ковбоя, и его коня слепили из серого пепла, вдохнули в них жизнь и запустили в диораму с болотно-зелеными бойцами.

Дакворт наблюдает, как этот человек скачет верхом; неужто никто другой его не видит? Или они настолько поглощены этими сумерками богов, что все теряется в вибрирующем гуле хаоса? Сердце Дакворта уже заряжено адреналином, революционная власть кружит ему голову, но это видение возвращает его дух обратно, в толпу перед студией Табби, на выставку «Быть художником™», к треснувшей и раздавленной скульптуре его верного товарища, назад, в момент Откровения.

Этого не может быть.

И вот всадник на мгновение замедляет коня, в нерешительности фыркающего ноздрей, простирает серую руку и словно выхватывает из толпы гибкую женщину в черной футболке с «Рамоунз» и с пестрым рюкзачком, которая неожиданно и грациозно, точно гимнастка, взлетает в воздух и приземляется позади всадника, на круп его серого коня, которого теперь пришпоривают, и он мчит к Дакворту.

Дакворт не видит, как на сцену бросается Росс Робардс. Как и бойцы, которые смотрят на Дакворта, который не замечает и двух дюжин пейнтбольных маркеров, нацелившихся на них с другого конца парка. Потому что и среди студентов-искусствоведов (тоже хитрых и ушлых) имеются такие, кто хорошо осведомлен о тактике партизанской войны.

По мере приближения коня перестук копыт все громче, все быстрее — Дакворт безуспешно пытался воспроизвести этот чеканный ритм как в спальне, так и за пишущей машинкой. Гигантский зверь не думает замедляться, поэтому Дакворту остается только поднести мегафон к губам и возвестить о возвращении короля.

— О, Уэйлон!

Тут зверь настигает его.

И уж конечно, Дакворт не слышит, как один из бойцов бормочет: «Гребаное искусство». Он и делает первый выстрел.