— Возьми, — говорю я, протягивая ей черный фломастер. Сначала она колеблется, просто хмурит брови, глядя на меня. Однако в конце концов она соглашается.

Я говорю ей подождать там, где она стоит, затем иду к стойке регистрации, чтобы заплатить за пару тарелок. Я удостоверяюсь, что все в порядке, что мы будем писать на них. Все, что говорит парень, сидящий за стойкой регистрации, это:

— Они все равно сломаются. Делай, что тебе заблагорассудится.

В его словах есть смысл. Тем не менее, я хотел убедиться, что все в порядке.

Я плачу в общей сложности за двадцать две тарелки, приношу одиннадцать тарелок Лили, затем возвращаюсь за остальными одиннадцатью.

Лили не помогает, но я и не хочу, чтобы она помогала.

Как только все двадцать две тарелки расставлены на столе в девяти футах от огромной вывески «Цель», я возвращаюсь на стойку регистрации только в последний раз, чтобы взять два шлема.

Я надеваю один себе на голову, затем возвращаюсь к Лили и надеваю другой ей на голову. Она в замешательстве, но я думаю, у нее есть предположения относительно того, о чем идет речь.

— У тебя есть фломастер? — Лили кивает один раз, поднимая его. — Хорошо.

Я протягиваю ей пустую тарелку и беру одну для себя. Она наблюдает за мной, пока я что-то записываю в свой блокнот.

Прости меня, Эйден.

— Кто такой Эйден? — Лили склоняет голову набок.

— Это не важно, — я слабо улыбаюсь. Я не рассказал ей всего, что нужно было знать обо мне. На самом деле, я не думаю, что когда-либо по-настоящему рассказывал Лили что-либо о себе.

И без дальнейших объяснений я швыряю тарелку в огромный красный знак мишени со всей злостью, которая есть у меня внутри. Он разбивается, разлетаясь на тонны мелких осколков, когда ударяется о стену.

Это такое облегчение. Я знаю, что это не отменяет голой правды и того факта, что проблема все еще существует, но это приносит некоторое облегчение. Даже если это всего лишь кратковременное облегчение.

Я поворачиваюсь к Лили, кивая, чтобы она сделала то же самое. Она думает, что это глупо, поэтому не хочет это повторять.

— Все равно сделай это.

Лили качает головой.

— Я не буду что-то записывать, а потом разбивать совершенно прекрасную тарелку.

— Это бракованные тарелки. Там есть несколько трещин. Их бы все равно вышвырнули. Ты почувствуешь себя лучше.

Лили вздыхает, зная, что я прав. Я бы не стал заходить так далеко, чтобы говорить, что я всегда прав… но в некотором роде так оно и есть.

— Просто брось одну и посмотри, сработает ли это, — говорю я ей.

Лили осторожно кивает, снимая колпачок с фломастера, прежде чем что-то записать. Я бы с удовольствием узнал, что она пишет, но я не собираюсь просить ее рассказать мне. Если она захочет, чтобы я знал, она мне сама скажет.

Не успеваю я опомниться, как Лили швыряет тарелку через всю комнату, наблюдая, как она разлетается на куски. Она падает на колени, снова всхлипывая.

Она плачет с тех пор, как мы вышли из дома ее матери, и это разбивает моё сердце. Я больше не хочу видеть ее заплаканное лицо. Это причиняет мне боль. Но, может быть, слезы идут ей на пользу.

Я не осмеливаюсь прикоснуться к Лили прямо сейчас. Я хочу, чтобы она справилась со своей болью, почувствовала облегчение, когда эмоции, которые она написала на этой табличке, разлетятся вдребезги.

Так что я жду. Ожидаю реакцию Лили. Жду, что она что-нибудь скажет, пошевелится, сделает буквально все, что угодно. Но этого не происходит. По крайней мере, в ближайшие две минуты.

— Зачем ты взял столько? — спрашивает она таким тихим голосом, что я едва его слышу.

— Двадцать две, за двадцать один год дерьма. И одну для меня, потому что я должен был продемонстрировать, как это сделать безопасно.

Она поворачивает голову, чтобы посмотреть на меня. На ее губах появляется мягкая улыбка, глаза полны надежды и признательности.

— Должно быть, это было дорого.

Я пожимаю плечами.

— Не больше тридцати долларов. Доллар за каждую тарелку и восемь долларов за дополнительное время

— Я верну тебе деньги.

— Ты сделаешь это, — говорю я, — только если швырнёшь все эти тарелки в стену.

— Спасибо тебе, Колин.

Лили снова поднимается на ноги, и я протягиваю ей еще одну тарелку. Она берет её и начинает нацарапывать еще одно слово или еще пару.

Она со всей силы швыряет тарелку об стену, позволяя слезам просто катиться по ее лицу, когда она отпускает свою боль. По крайней мере, на мгновение.

«Я никогда еще так не разочаровывалась в тебе, Лилиана» написано на десятой тарелке. Интересно, сказала ли ей это ее мать?

Подождите секунду, Лилиана?

Почему она скрывала это от меня?

Я хочу спросить об этом Лили, но не думаю, что сейчас подходящее время спрашивать, зовут ли ее не Лили, а Лилиана.

Может быть, мне все это мерещится. Я имею в виду, что мое сердце все еще болит за эту красивую блондинку, стоящую передо мной. Мне все еще больно от слез, которые я вижу на ее щеках всякий раз, когда она оборачивается и улыбается мне. Мне все еще больно, когда я вижу ее красные опухшие глаза и покрасневший нос. Мне все еще больно, когда я слышу, как ее голос срывается, когда она кричит, швыряя тарелку.

Мне все еще больно сознавать, что ей больно.

«Может быть, мне следовало оставить себе другое разочарование, а не тебя, Лилиана».

Лили не записывает то, что она чувствует. Она записывает болезненные воспоминания. Воспоминания, которых она хотела бы, чтобы у нее не было. Предложения, которые разрушили ее мир, те, которые она сейчас разрушает, изгоняя из своей жизни. Может быть, всего на мгновение, а может быть, и навсегда. Кто знает?

«Я больше не хочу тебя видеть. Просто уходи. Уходи или умри. Мне все равно».

У Лили осталось всего две тарелки. Ее глаза на секунду встречаются с моими, когда она берет одну из моих рук. Она выглядит счастливее. Может быть, и не радостно, но определенно легче.

Как будто швыряешь эти слова об стену и видишь, как ее взаимосвязанные эмоции разлетаются на куски, снимая часть груза, который она несла с собой.

— Могу я записать желания?

Я киваю. Она может делать с этими тарелками все, что ей заблагорассудится. Она могла бы выбросить их все сразу, мне все равно. Пока это помогает, хотя бы ненадолго, меня это устраивает.

— Хорошо, — она улыбается и отворачивается от меня. Она не дает мне прочитать, что она пишет, прежде чем швырнуть табличку в знак «Цель».

На этот раз она не плачет, когда тарелка разбивается вдребезги. Она оборачивается, морщит нос и лучезарно улыбается мне.

— Еще одна, — говорит она, забирая тарелку у меня из рук. Но прежде чем она поворачивается обратно, Лили тянет меня за воротник, притягивая к себе настолько, чтобы коснуться своими губами моих.

— Спасибо, — шепчет она и поворачивается обратно.

Поцелуи с Лили начинают казаться естественным. Мне это никогда не наскучит, и не похоже, что я всё ещё боюсь целовать ее. Если я захочу поцеловать ее, я это сделаю, и я это делаю.

Она может подумать, что я всего лишь пытаюсь защитить ее от еще большей боли, когда говорю, что она моя. Но это не то, что я подразумеваю.

Она моя. Даже если она умрет, она всегда будет моей. Я знаю, что эта девушка особенная. У нее огромное сердце, она любит с такой яркостью. Так грустно видеть, что она даже сама этого не замечает.

Так что я буду любить ее. Я буду любить ее до ее последнего вздоха, и даже после этого я буду продолжать любить ее с каждым своим вздохом. Даже если мне придется дышать за нас обоих.

Лили швыряет тарелку, но на этот раз она не разбивается.

Мы оба смотрим на табличку с огромными вопросительными знаками над нашими головами.

Лили только что швырнула тарелку в кирпичную стену с расстояния девяти футов, и она не разбилась. Что это за темная магия такая?

— Что за черт? — Лили смеется. — Это было самое важное желание, — её руки опускаются по бокам, тело слегка поникло от разочарования.