Годелот опустился на нары, держа плечи ровно, как деревянные. Похоже, заснуть сегодня не получится. Полотно камизы успело пропитаться липкой влагой и остыть, разгоняя по телу озноб.

Ничего… Впереди четыре дня тишины без караулов и построений, без заносчивой гримасы Морита, хмурого зырканья Клименте и задумчиво-оценивающего взгляда Дюваля. Не так и плохо, если трезво поглядеть. Ведь потом придет долгожданное воскресенье. И он наконец сможет хоть на несколько часов послать к черту полковника с его интригами и сослуживцев с их дрязгами. Сможет вырваться из заколдованного замка и узнать, не исчез ли прежний мир за его пределами. И главное – он сможет вновь увидеть друга.

Годелот невольно ощутил забродивший в душе бесшабашный восторг. Как все же среди окружающих его лицемерных индюков ему недоставало сварливого и преданного шельмеца Пеппо!

Время шло. Длинный розоватый луч, струившийся в окно, сначала померк, а после и вовсе пропал, будто впитавшись в щели меж плит пола. Вместе с солнечным светом иссякло и хорошее настроение. Вожделенное воскресенье отодвинулось на неопределенный срок, заслоненное ближайшими четырьмя безрадостными днями.

Сырые стены подвала были холодны, несмотря на теплый летний вечер. Годелот потянулся за колетом и выругался сквозь зубы: спина отозвалась целым залпом адской боли. Но выхода не было. Закусив губы, шотландец медленно натянул колет и отер снова выступившую испарину.

Стемнело, стало совсем холодно, и Годелот почувствовал, что его опять мелко и гадко знобит. Похоже, четыре дня ареста – не самая большая его беда. Подлинным испытанием станет ближайшая ночь… Сгустившаяся темнота напоминала сажу залитого водой костра: она казалась шотландцу мокрой, липкой и пристающей к рукам. Глупо. Однако после той слепой ночи в камере перед допросом доминиканца темнота стала слегка пугать подростка.

Вскоре начал вдобавок мучить голод. Время ужина. Где обещанный хлеб? Ведь шотландец так и не успел толком пообедать. Чертов Морит…

Темнота стала совсем непроглядной, послышалась крысиная возня – грызуны, похоже, решили, что сосед, даже не способный разжечь огня, не стоит опасений. Стены будто раздвинулись, каземат стал большим и гулким, и Годелоту невольно захотелось прижаться к грубому камню и ощутить его незыблемость. Он совсем спятил в этом доме. С каких это пор он боится темноты? Вдруг вспомнилось, что Пеппо тоже старался в любом помещении держаться ближе к стенам. Оказывается, и ему, привычному, темнота казалась бездной.

Озноб усилился. В темноте не получалось следить за временем, и минуты снова стали длинными и вязкими, как в том памятном застенке. Арест уже не казался узнику таким пустячным наказанием. Похоже, это будут чертовски длинные четыре дня.

Холод становился невыносимым, а следы плетей превратились в ветвистые огненные полосы. Терпи. За четыре дня не умрешь от голода, даже если о тебе все забудут. Завтра все равно станет светло, а боль – это просто боль. Как говорил врач в Кампано, «больно – значит, пока не сдох». Кстати, лихорадка даже на руку, с ее приходом голод пропадает сам собой.

Но как же медленно идет время… И правда, что ли, спеть крысам? Интересно, ему специально не дают факела? От Орсо и не того можно ожидать. Марцино тоже недавно сидел под арестом, забавно было бы узнать, оставили ли ему огонь.

Все эти мысли бестолково топтались по кругу, сталкиваясь и разбредаясь, но Годелот не старался их упорядочить: бессмысленный словесный калейдоскоп немного отвлекал от голода и боли. Откуда-то доносились голоса, приглушенный скрежет, скрип, постукивание. Особняк жил обычной жизнью, и отдаленность этих будничных звуков еще больше сгущали ощущение одиночества.

Шаги… Довольно громкие, они были слышны так близко и отчетливо, словно раздавались прямо за дверью. Кто-то шел в одну из кладовых.

Но вдруг шаги приблизились вплотную, а в замке карцера загрохотал ключ. Неужели все же принесли ужин? Годелот торопливо и неловко поднялся на основательно занемевшие ноги, но тут же снова сел: незачем показывать свою радость.

Дверь меж тем отворилась, впустив яркий луч света, и шотландец машинально прикрыл глаза ладонью. В карцер вошел слуга с фонарем и корзиной, за ним следовал невысокий щеголь, в котором Годелот удивленно узнал доктора Бениньо. Арестант снова поспешно встал, отвешивая врачу поклон. Тот же кивнул в ответ и обернулся к слуге.

– Спасибо, Оскар, можете быть свободны, – мягко распорядился он, и слуга, поклонившись, вышел. Бениньо взял фонарь и направился к узнику.

– Вы давно сидите в темноте, юноша? – осведомился он.

– Э.… с заката… – слегка растерялся Годелот.

– Сущее варварство… – пробормотал врач. – Раздевайтесь. Почему вы не потребовали света?

Шотландец безропотно начал расстегивать колет.

– Пустяки, доктор, я же не дитя, чтоб бояться темноты, – неуклюже обронил он. Отчего-то этот суховатый и непривычно заботливый человек наводил на него робость.

– Это не пустяки, – так же ровно и веско ответил врач, открывая корзину. – Любой человек имеет естественное право даже в заключении видеть хотя бы собственные руки. Беда в том, что людей настойчиво приучают не признавать за собой даже таких незамысловатых прав, называя их слабостью. Это также называется воинской дисциплиной, долгом вассала и еще множеством звучных слов. И люди верят им, не замечая, что их приравнивают к бессловесным животным. Повернитесь спиной.

Совершенно смутившись, Годелот подчинился. Врач с неторопливой ловкостью принялся промывать следы плетей, но вдруг остановился, приглядевшись:

– Вас недавно побили?

Годелот неловко пожал плечами:

– Я подрался.

– Почему капрал не отправил вас ко мне?

– Эм… Полковник говорил, что я могу обратиться к вам, доктор. Но у меня не приключилось ни сломанных ребер, ни других увечий. Не отвлекать же вас своими синяками.

– Не будьте дураком, юноша, – перебил Бениньо. – Я знавал людей, что умерли от антонова огня, пренебрегши пустяковой занозой. В следующий раз извольте заниматься своими делами, предоставив мне самому решать, нужно ли мне заниматься моими.

– Да, доктор… простите… – Совершенно смешавшись, Годелот умолк.

Бениньо же закончил перевязку, хладнокровно сложил свои склянки и прочие принадлежности ремесла обратно в корзину и опустил засученные рукава.

– Да, Оскар приготовил для вас кое-какой еды. – Врач вынул из корзины полотняный узелок и протянул шотландцу. – Непременно поешьте, чтоб восстановить силы. Надеюсь, вам удастся уснуть.

Оставив на полу фонарь и отмахнувшись от благодарностей, он двинулся к двери. Но, уже берясь за кольцо, остановился и пытливо посмотрел на арестанта.

– Вас зовут Годелот, верно? – спросил Бениньо неуловимо смягчившимся тоном. – Я, возможно, не должен лезть не в свою… м-м-м… епархию, но все же хочу сказать вам: вы все делаете правильно, юноша. Вам еще не раз за это достанется, но все же держитесь выбранного пути.

Шотландец недоуменно нахмурился:

– Простите, доктор, я не совсем…

– Не покоряйтесь никому и никогда не спускайте обид, – спокойно пояснил Бениньо, – всегда держитесь своих убеждений. Слабые будут ненавидеть вас за это, но что вам за дело до слабых? Поверьте, если полковник Орсо и умеет что-то ценить в людях, так это силу духа. Он кондотьер и, как это и пристало командиру, всегда требует покорности. А посему вам не снискать его фавора. Но у вас будет его уважение. А это стоит куда дороже целой спины и лишнего выходного. – Секунду помолчав, врач кивнул растерянному узнику. – Если поднимется жар или же вы почувствуете в ранах болезненную пульсацию, пошлите за мной. Доброй ночи.

В двери снова лязгнул ключ, и Годелот опустился на нары. Огнедышащая боль в спине сменилась тянущим нытьем, и даже озноб, казалось, приутих. Шотландец развязал узелок, ощущая, что голод померк, заслоненный раздумьями.

Что за удивительный человек этот доктор… Его мастерство и радение о недужных понятны, едва ли герцогиня Фонци держала бы при себе ленивого шарлатана. Но странная проницательность и какая-то особая сдержанная человечность Бениньо поразили Годелота. На миг вспомнился несчастный пастор Альбинони. Он тоже умел неожиданными и простыми словами вдруг коснуться потаенной струны любой натуры.