Сестра Инес сообщила Пеппо о решении матери настоятельницы таким тоном, что подростку показалось, словно его лицо покалывает январский мороз. Она вовсе не пыталась скрыть своего неодобрения, и Пеппо отлично ее понимал: положа руку на сердце, он не ожидал, что его уловка сработает. Его вело скорее вдохновение, чем здравый смысл. А поэтому ему вовсе не пришлось изображать смирение – под суровым взглядом монахини тетивщик оробел самым неподдельным образом.

Она излагала ему длинный перечень правил, юноша покорно кивал и гадал, не разверзнется ли под ним земля. Да, он понимает, что здесь почтенное и богоугодное заведение, где не место непотребству. Да, он будет во всем слушаться сестру Паолину и прочих монахинь. Да, он уйдет по первому требованию. Нет, он не посмеет и пальцем коснуться даже рукава послушницы.

После шестого или седьмого наставления Пеппо ощутил раздражение. Из него лепили чудовище, рыщущее по монастырям в поисках крови невинных дев. Спокойно… Годелот не раз говорил: у него любое чувство написано прямо на лбу. Если дотошная монахиня увидит выражение скуки и злости, его удачно начавшейся затее придет быстрый и бесславный конец. Он потупился, опуская голову, но вдруг по затылку скользнул другой взгляд, и низкий мягкий голос произнес:

– Сестра, ступай с Богом. Я сама наставлю отрока.

Сестра Инес напоследок метнула в Пеппо еще один кинжальный взор и удалилась в шелесте рясы. А склоненной головы подростка коснулась чья-то рука:

– Я мать Доротея, юноша, я возглавляю этот приют.

Пеппо поклонился ниже, все больше убеждаясь, что радовался преждевременно: видимо, аббатиса передумала.

Но, поднимая лицо, он неожиданно почувствовал, как что-то больно и сладко сжимается в груди: на него был обращен удивительный взгляд, похожий на прохладную руку, приложенную к пылающему лбу. Так на него смотрела Алесса…

Настоятельница, хотя, несомненно, приметила растерянность тетивщика, заговорила так же просто:

– Тебя зовут Джузеппе, верно? Я не стану тебя нравоучать, думаю, сестра Инес превзошла меня в красноречии. Просто выслушай. Не как монахиню и не как настоятельницу. Просто как женщину, умудренную многими годами и многими несчастьями. В тебе нет ни покоя, ни благости, но не мне пытать тебя вопросами, что за душевные боли тебя терзают. Каждый волен хранить свои тайны при себе. Я не знаю, ищешь ли ты Господа, Джузеппе. Я не знаю, чего именно хочешь ты от Паолины. Я не знаю даже, чисты ли твои намерения. Но я знаю, что Господь всегда открыт для тех, кто хоть на миг обратится к нему. Джузеппе, что бы ни привело тебя сюда, я впускаю тебя. Более того, я доверяю тебе смятенную и страдающую девушку. Я верю, что вы оба можете друг другу помочь. И я лишь прошу: не навреди Паолине. Она слишком рано разочаровалась в людях. Я не грожу тебе ни Божьим гневом, ни иными карами. Я только сею зерно. А прорастет оно цветами или репьем – это на твоей совести. Совесть же, поверь, бывает безжалостней любых плетей.

…Пеппо колотила мелкая дрожь, лицо горело так, что готов был вспыхнуть воротник камизы. Как недавно перед Таддео, сейчас он казался себе невероятно глупым и стеклянно-прозрачным. Кого он снова попытался обмануть? Эту женщину со взглядом, похожим на полуденный луч в середине осени? Но злобная и беспомощная несправедливость Таддео вызывала у тетивщика желание доказать себе, что он сумеет быть выше обид на полубезумного старика. А безмятежная проницательность настоятельницы отчего-то рождала другую потребность, совершенно Пеппо не свойственную. Перед аббатисой хотелось оправдаться.

– Матушка… – пробормотал подросток, хмурясь. Запнулся, откашлялся и продолжил тверже: – Я не стану скрывать, человек я.… не из лучших. Я никогда не был благочестив, да и… не слишком честен. Но сюда я пришел без дурных намерений. И сестре Паолине я никогда не причиню зла, клянусь вам.

Он оборвал эту сумбурную речь, совершенно смешавшись, но настоятельница лишь спокойно отозвалась:

– Я верю тебе. А теперь пойдем. По средам Паолина может уделять один утренний час вашим урокам.

Сухая ладонь охватила руку Пеппо и повлекла его куда-то в гулкую тень. Затем шум улицы померк, сменившись ровным рокотаньем множества негромких звуков, постукиваний, звона, шороха и скрежета, а в воздухе терпко запахло травами и чуть слабее стряпней.

– Это подсобный двор, примыкающий к церковному саду, – пояснила мать Доротея, – здесь никто не помешает вам.

«Зато наверняка сюда выходит не менее двух десятков окон, и с нас смогут не спускать глаз», – добавил про себя Пеппо.

А навстречу уже похрустывали мелкими камешками шаги. Беглый взгляд скользнул по лицу Пеппо и мышью юркнул в сторону.

– Паолина, – настоятельница выпустила руку тетивщика, – тебе доверена большая ответственность. Быть глазами чужого тела – нелегкий труд, но быть глазами чужой души – это честь, и выпадает она немногим. Не обмани моего доверия, дитя. Не спеши, лучше прочти строку трижды, но правильно. Дай время и себе, и Джузеппе вдуматься в прочитанное. Не робейте обсуждать спорные моменты и не бойтесь быть неправыми. Писание – пища для ума, а не набор непреложных догм. Любая из сестер охотно поможет советом. Господь вам в помощь.

С этими словами настоятельница развернулась и неспешно, не оборачиваясь, пошла обратно к арке.

Оставшись наедине, тетивщик и послушница с минуту молчали. Последний их разговор окончился на напряженной ноте, и сейчас Пеппо был уверен, что Паолина совсем не рада его новому визиту, от которого даже не может уклониться. Он мучительно искал какую-то правильную первую фразу, когда девушка сухо и деловито поторопила его:

– Не будем терять времени, Джузеппе. Прямо позади вас скамья, садитесь, мы начнем с молитвы. Вы знаете «Отче наш»?

– Эм… Да, мать научила. Правда, я давно его не припоминал…

Это прозвучало скомканно, но Паолина не позволила себе усмешки. Опустившись на прохладный камень скамьи, она расправила рясу и неторопливо начала молитву, делая паузы меж строк. Пеппо машинально повторял за послушницей знакомые слова, и его все больше мучили сомнения.

Он с блеском достиг своей цели – добился этой встречи, но теперь совершенно не знал, ни как себя вести, ни с чего начать разговор. Однако Паолина не ждала от него первого шага. Твердо проговорив: «Аминь», она обернулась к тетивщику, раскрывая на коленях толстый фолиант.

– Вот что, падуанец, – начала она, листая ветхие страницы, – сестра Инес говорит, ты пришел очистить душу. Пожалуй, самое время. И давай начнем с очищения ото лжи. Ты заручился поддержкой самой матери Доротеи, и я не могу ей перечить, но я вправе хотя бы знать, что тебе нужно. Только обойдемся без солнца, на которое не глядят, не прикрыв глаз. Если снова начнешь хитрить – я тут же оглохну, уткнусь в Евангелие и буду читать его по складам, пока ты не умрешь от скуки.

Хитрить Пеппо вовсе не собирался, но процитированная Паолиной фраза ужалила его смесью неловкости и досады.

– Сестра, неужели только за эти слова вы уже готовы меня ненавидеть? – проговорил он, не сумев отцедить из голоса обиженной ноты. – Я просто пытался быть галантным. – Юноша запнулся и досадливо поморщился: – Мне нужно было увлечь толпу, а вас там все знали и сразу заметили бы. Но я не умею нравиться людям и очень боялся, что вы мне откажете. Пришлось хоть как-то вас заинтересовать… Я знаю, это было неуклюже. Но неужели вы так обиделись на эту дурацкую выходку?

Он уже чувствовал, что окончательно запутался в своих жалких объяснениях и наверняка окончательно погубил себя в глазах сидящей рядом девушки. Но в ответ вдруг донеслась усмешка:

– Обиделась… – повторила Паолина как малознакомое, но занятное ругательство. – Знаешь, падуанец, те, кто на ярмарке у колодца стоят и только на танцующих глазеют, никогда не обижаются на приглашения, хоть с горшком на голове подойди.

– Пеппо.

– Что?

– Называйте меня Пеппо. «Падуанец» все же мало похоже на имя. А Джузеппе меня называл мой прежний хозяин, когда бывал люто на меня зол.