Первый обход всегда был сродни пути на Голгофу. Войдя на рассвете в еще темный общий зал, сестры медленно шагали от койки к койке, склоняясь над лежащими и освещая лица фонарями. Это тихое шествие, колыхание ряс и покачивание тускло-желтых кругов света придавало утреннему действу жутковато-призрачный флер.

Кто-то еще спал, иные тянули к монахиням руки, что-то шептали, о чем-то просили. Некоторые безучастно смотрели в стену, уже тяготясь последними нитями, связывающими их с землей. А над кем-то сестры на миг останавливались, осеняли крестным знамением восковое лицо и бесшумно затягивали его краем ветхого покрывала.

…В то утро, выходя из трапезной, Паолина сразу ощутила привычный ледяной гвоздь где-то прямо в желудке. Следующие полчаса ей предстояло, покорно шагая за сестрой Фелицией и неся тяжелый фонарь, вести счет новым победам, одержанным за ночь «костлявой кумой», как называли ее в Гуэрче. Там смерть, может, и была «кумой», вроде сварливой соседки. Но в зловонном и полном человеческих стонов, хрипа и бреда зале она представлялась Паолине такой же убогой, оборванной, больной старухой, ковыляющей меж коек и неуклюже смахивавшей с них кого ни попадя полами своего драного рубища.

Господи, хоть бы на кухне сегодня не хватало рук и ее отправили счищать с огромного котла липкую зловонную сажу! Или резать овощи, перебирать крупу от мышиного помета, или хоть дрова колоть, но только освободили бы от утренней пытки. Вознеся эту пламенную мольбу, Паолина вышла из-под старинной арки, двинулась ко входу в госпиталь… и тут же остановилась.

Лукавый был каким угодно, но только не глухим или равнодушным. И пусть свои чаяния Паолина обращала и не к нему, откликнулся он первым. Как и в прошлый раз, он сидел на краю ступенек. Только сегодня терпеливо пропускал мимо себя других монахинь, что-то коротко говоря каждой из них. Те в свою очередь что-то отвечали, некоторые касались ладонью склоненной черноволосой головы лукавого и шли дальше. Но Паолина отчего-то сразу ощутила твердую уверенность, что ожидает он именно ее.

Еще секунду поколебавшись, послушница двинулась вперед: право, смешно было пугать саму себя, будто в детстве, ища черта за печкой. Но у самого крыльца она снова замедлила шаги, все же надеясь, что появится еще кто-то из сестер и она сможет пройти незамеченной. А лукавый тут же вскинул лицо:

– Доброго вам дня, сестра!

Паолина промолчала, и Джузеппе встал:

– Сестра Паолина, вас-то я и дожидаюсь.

– Как вы меня узнали? – досадливо спросила девушка, и визитер покачал головой, бесхитростно улыбаясь:

– Я просто желаю доброго утра всем входящим сестрам. А они отвечают мне что-нибудь вроде «Господь с тобой». Я уже услышал восемь незнакомых голосов. И только вы мне не ответили и остановились поодаль. Зато я получил восемь благословений. Сегодня будет хороший день.

Паолина вздохнула: легкий тон Джузеппе показался ей насмешливым, и это одновременно смущало ее и раздражало.

– Что ж, давайте, я тоже вас благословлю, и вы дадите мне пройти, – нетерпеливо отрезала она, а настырный визитер тут же посерьезнел и шагнул ближе:

– Сестра, я пришел не докучать вам глупыми шутками. Я просто принес еще немного еды для Таддео.

Он снова шагнул вперед и теперь стоял совсем близко. Паолина подавила желание отступить назад и устало спросила:

– Джузеппе, почему вы решили, что ни одна из восьми сестер не захочет передать Таддео подаяние? Зачем ждали меня?

Падуанец нахмурился, и скулы тронул легкий румянец:

– Вы уже дважды помогали мне. Сложно будет заново объяснить всю эту историю кому-то из сестер. Особенно когда Таддео заявит, что я испек этот хлеб на адском пламени.

Девушка молчала, глядя, как прямо перед ее глазами на весте Джузеппе тускло лоснится деревянная пуговица.

– Вы правы, – неохотно проговорила она наконец, – я об этом не подумала. Давайте, я непременно отнесу.

Но лукавый удержал сверток в руках.

– Сестра, почему вы меня боитесь? – напрямик спросил он.

– Меня здесь с утра до вечера учат бояться мужчин, – сухо промолвила девушка. – Считайте, что я зубрю урок.

– Но я же не сделал вам ничего плохого.

– Кто знает! – вдруг зло отсекла она и увидела, как его губы передергиваются раздраженной гримасой:

– То есть вы решили на всякий случай заранее меня ненавидеть? Это не слишком справедливо, сестра. – В последнем слове прозвучала открытая издевка.

– Мир вообще не слишком справедливое место, падуанец, – ответила она в тон и почти рванула сверток у него из рук. – Давайте же!

Он покорно разжал пальцы, слыша, как шаги стремительно взбежали по крыльцу и грохнула дверь госпиталя.

В первую секунду Пеппо зачем-то порывался ее окликнуть. Но потом яростно выругался и двинулся вдоль монастырской стены. Этот разговор оставил у него отвратительный осадок. Черт его дернул лезть в препирательства с девицей…

Пеппо терпеть не мог иметь дело с женщинами. Он ничего не смыслил в женском племени, отчаянно его смущался и старательно избегал. Девушки были для него существами принципиально другого вида. Они шелестели юбками, постоянно заливались смехом, говорили на едва понятном языке, непривычно-притягательно пахли и имели до нелепости маленькие, словно игрушечные руки, которых было страшно даже касаться. А хуже всего было то, что девицы на улицах Тревизо, напротив, обстреливали его любопытными взглядами, шептались и хихикали, что заставляло Пеппо ощущать себя ярмарочным уродцем и бесило до колотья в пальцах.

Годелот больше знал о женщинах и однажды даже вскользь упомянул, что уже попробовал плотской страсти с одной из молодых сельских вдов. Однако и он заявлял, что вторую половину рода человеческого понять невозможно, поскольку они редко говорят то, что думают, вечно наряжают самые простые вещи в какие-то сложные слова да еще обижаются, если мужчины по природному скудоумию не догадываются об истинном смысле сказанного.

Тетивщик зло сплюнул. Что плохого он сделал этой едва знакомой ему девушке? Почему она пугается его появлений, будто он фея банши из жутких рассказов Годелота, которая одним своим видом предрекает неминуемую смерть? Да, он не такой галантный и обаятельный, как Лотте, который всегда шутит с девушками в лавках и отпускает комплименты, но, черт… Он же пытается быть обходительным, как умеет. А эта девица шипит на него, словно загнанная в угол кошка, совсем как… совсем как обычно делает он сам.

Этот вывод разозлил Пеппо так, что свело челюсти. Он судорожно стиснул кулаки, глубоко вдыхая, и вдруг подавился этим вдохом и остановился, едва не налетев на какого-то прохожего, тут же его обругавшего.

А ведь если задуматься, то с Паолины все и началось. Именно она впервые предупредила его об опасности.

Раздражение тут же погасло само собой. Подросток медленно отступил к стене и опустился наземь, чувствуя, будто натягивает первую нить для тетивы. Так важно ее не оборвать. Как он сказал, тот, долговязый? «О друге порадей… Он уж и так увяз, твоими-то молитвами». Так что же, Годелот не первый? Все началось раньше? Они с Лотте ничего не подозревали, по горло занятые ежеминутным выяснением, у кого гонор забористей, а погоня уже шла по пятам? Но что случилось с этой девушкой? Неужели здесь есть связь?

Это можно было узнать только у нее самой, у Паолины. Только как пробиться сквозь бесчисленные стены, за которыми она прячется? Едва ли сестры-монахини позволят ему ошиваться рядом с ней… А если и улучить несколько минут, как сегодня, то Паолина сама найдет причину послать его к черту. Что говорить, а умение вызывать у людей симпатию никогда не было его сильной стороной.

Еще несколько минут неподвижно просидев на горячих булыжниках мостовой, Пеппо решительно поднялся и зашагал обратно к госпиталю.

Раздался короткий стук, и дверь кабинета приоткрылась.

– Мать Доротея, дозвольте войти.

Пожилая настоятельница подняла от разложенных на столе бумаг лицо, обезображенное широким шрамом, и кивнула: