Подросток остановился, отвешивая смиренный поклон и чувствуя, как шелест приблизился, а головы коснулась сухая ладонь.

– Доброго дня, сударыня, – проговорил Пеппо. В ответ раздался приглушенный низкий голос:

– Сестра Инес. Тебе потребна помощь, отрок?

– Нет, сестра, благодарю. Я пришел навестить хворого солдата, что определен в ваш госпиталь своим синьором после увечья. Его зовут Таддео, он бывший аркебузир его светлости графа Кампано.

– Таддео… – Подросток услышал, как дрогнули четки: монахиня перекрестилась. – Ты ко времени, юноша, он страждет об участии. Только испроси у Господа терпения.

– Я запомню, сестра. Таддео в сознании?

– Да, увы ему, – мягко ответила монахиня и коснулась локтя тетивщика, приглашая следовать за собой.

Идя за монахиней, Пеппо обдумывал ее последние слова, и на душе снова стало гадко. Его ведут к изувеченному, страдающему человеку, который наверняка ждет смерти, и даже ни о чем не спросили. Похоже, до бедняги мало кому есть дело… Тетивщик поежился.

…В гулкой передней было душно от горящих свечей. Снова натужно скрипнула ржавыми петлями дверь, и за ней потянулся коридор, пропитанный знакомыми запахами пыли, мышей и человеческого горя. Ничего, ничего. Это лишь запахи. Они всегда были его лучшими помощниками, его верными поводырями. Они почти никогда не лгали ему, а потому Пеппо давно научился прощать им их бессердечную способность оживлять прошлое, воскрешая страхи, печали и навсегда ушедшие радости.

– Тебе дурно? – послышался голос сестры Инес, и тетивщик встрепенулся, выравнивая учащенное дыхание.

– Нет-нет, сестра… – скомканно пробормотал он, и монахиня, задержав глаза на его лице, не стала расспрашивать. Едва ли ей внове были искаженные лица визитеров.

– Дай мне руку, – велела она, – здесь и зрячему негде ногу поставить.

Сжав ладонь тетивщика, сестра Инес толкнула следующую дверь.

…Все нутро сжалось в тугой холодный ком, дыхание перехватило, словно на шее затянулась шершавая пеньковая петля, разом захолодели руки. Жгучая горечь подкатила к самому горлу, будто желчь вдруг сама собой закипела где-то внутри.

Общий зал был огромен. Жаркий воздух пропитывала густая и приторная смесь запахов крови, гниющей плоти, немытого тела и других неизменных спутников нищеты и хвори. Стоны, хрип, разноголосая брань, бормотание и горячечный смех сплетались в общую симфонию муки, и Пеппо на миг показалось, что распахнувшаяся дверь ведет прямиком в чистилище. Рука монахини влекла его вперед по узким тропкам меж коек, а чьи-то пальцы хватали тетивщика за одежду, кто-то кричал что-то вслед, о чем-то умолял, за что-то проклинал. Откуда-то слева несся надсадный прерывистый мужской плач, и подросток ощутил, как у него застучали зубы: что за боль должен был испытывать это несчастный, если не мог уже даже кричать?

Господи, да он ничего не знал прежде об этих застенках! Когда он сам помещал в монастырский госпиталь Алессу, монахини сказали ему, что в общем зале его мать получит койку бесплатно. Но тогда он даже не вошел в тот вертеп, не допуская мысли, что и без того слабой Алессе придется дышать одним воздухом с нищенками, больными заразными хворями. Чтобы оплатить крохотную материнскую келейку, он работал, не разгибая спины и не особо разбирая средств. Но Алесса ушла в благостной тишине, на узкой койке, застеленной ее собственным лоскутным одеялом, у стрельчатого окна с мелким переплетом…

«Не укради». Ну же, честные и добродетельные ханжи, где вы? Войдите сюда. Всего на день оставьте здесь мать, отца, брата. Ручаюсь, вы кровью выблюете свои заповеди.

А пальцы ведущей его руки слегка сжались, и Пеппо остановился, чувствуя, как по шее течет холодный пот.

– Таддео, – ровно окликнула монахиня, – к тебе гость.

В ответ раздался хриплый смех, сорвавшийся в кашель, и надтреснутый голос прокаркал:

– Ох и честь! И кого же принесло по мою душу?

Пеппо ощутил, как лицо царапнул недобрый взгляд, и подавил желание съежиться и отступить назад. Собственная затея вдруг показалась ему глупой и бессмысленной. О чем говорить с обладателем этого скорпионьего взгляда? Как задать нужные ему вопросы, если уже сейчас он готов провалиться сквозь холодный пол, побрякивающий надколотыми плитами? Он никогда не умел вызывать у людей доверие. На что он надеялся, идя в это страшное место?

А вслед за взглядом тот же дребезжащий голос одышливо протянул:

– Эге… Убогий – да к убогому. Милости просим, сударь. Ты подаяния клянчить пожаловал, али я по молодости слепого ублюдка спроворить успел? Сам видишь, богатое наследство ожидается. Гниющая культя да язвы по всему телу.

И за этой тирадой вновь послышался издевательский полусмех-полукашель. Монахиня тихо зашептала Символ веры, увещевающе касаясь пальцами руки тетивщика, но Пеппо уже не нуждался в поддержке. «Убогий». «Слепой ублюдок». Эти словесные пощечины в одночасье разнесли в осколки сковавшую его робость, и на смену ей душу затопила ядовитая дрянь.

– Прощения прошу, сестра Инес, – проговорил Пеппо, – похоже, я обознался. Я шел к старому солдату, ветерану битвы при Гарильяно, передать привет от друга. А по незнанию попал к убогому калеке, у кого всей гордости – былые победы в публичных домах. Виноват. Не провожайте, я найду обратный путь.

Он уже развернулся, когда вслед рявкнул злобный оклик:

– Стой, сопляк! Ишь, чего удумал! Послали – так выполняй! Кто там меня еще похоронить позабыл?

Пеппо неспешно шагнул назад, слыша, как под перещелк четок удаляются шаги монахини. Похоже, сестра Инес убедилась, что визитер ничем не опасен недужному солдату, а уж договориться меж собой – это их дело.

– Мессер Жакоб вам поклон передает. Сам добром вас помнит и его просит лихом не поминать. Вот, гостинец вам отнести велел.

С этими словами тетивщик протянул Таддео небольшой сверток. Конечно, Жакоб ничего соратнику не передавал, но Пеппо решил, что подношение едва ли испортит дело. Старик недоверчиво хмыкнул, но почти выхватил сверток из рук подростка.

– Ишь ты, – снова проворчал он, – «мессер Жакоб». Аж на сахарную лепешку разорился.

Тетивщик услышал, как зашуршало полотно: Таддео торопливо разворачивал угощение. Похоже, он давно досыта не ел. Под аккомпанемент жадного чавканья Пеппо невозмутимо стоял у койки. Быть может, теперь старик станет сговорчивей.

Утолив голод, Таддео звучно икнул и снова обратился к подростку:

– И где ж это Жакоб, хрыч старый, монетой разжился? Нашему брату служивому, как до седых волос дотянет, одна судьба – под забором сдохнуть. Хотя этаких, как мы, мало. Все большей частью везунчики, по молодым годам успевают кишки по бранному полю разметать. А ты ему кто? Семьи у Жакоба не сладилось, особой к людям веры он никогда не питал, а тут эвон, посыльный сыскался…

Пеппо на миг смешался, но решил, что проще говорить честно:

– Я оружейник, мессер Таддео. Ваш приятель приходил ко мне аркебузу отладить, продавать затеял по безденежью.

– Во-о-он оно что… – крякнул ветеран. – Тоже, поди, не мед хлебает. Э, – вдруг посуровел он, – а ты, прохвост, не врешь ли? Какой из тебя, крота, оружейник? А ну, руки покажи!

К горлу снова подкатился тугой ком злости, но Пеппо привычно проглотил его и вытянул вперед руки ладонями вверх. Заскорузлая клешня жестко взялась за запястье, ощупала жесткие мозоли с въевшейся сажей, косую борозду, оставшуюся на боку указательного пальца от натяжения нитей тетивы, насечки мелких ожогов от искр точильного станка.

– Во как. Ну ладно, считай, что выкрутился! – с издевкой проквохтал старик. – Говори давай, не лепечи. За каким бесом пожаловал? Да еще угостил. Жакоба я знаю, он малый славный, только не выложит он на меня, обрубка, лишний медяк. Сам, небось, с хлеба на воду.

Пеппо до боли закусил губу. Нет, Таддео, может, телом убог, но умом пока ясней ясного, и хитрить с ним не выйдет.

– Мессер Таддео… – Как ни старался тетивщик говорить независимо, это все равно прозвучало неловко и почти виновато. – Насчет вашего друга я ни словом не лукавил. Я и правда аркебузу ему чистил, а он о вас рассказал и поклон передать велел. Только у меня к вам свое дело есть, не осерчайте.