– Время? Этого добра у меня полно, чего о деньгах не скажешь. – Оборвав фразу, он вдруг посерьезнел и примирительно проговорил: – Но-но, парень, ты того… не сердись на старика. Я ж не глумиться над тобой пришел. О тебе в питейной зале судачили. Там ландскнехт один глотку драл: дескать, пистоль купил по дешевке, и кабы не слепой Фабрицио, он бы и не узнал, какую ему дрянь всучили. Вот я и заглянул полюбопытствовать, что ты о моей старушонке скажешь.

Пеппо невольно усмехнулся:

– Так ландскнехт этот сам виноват, его по пустяку облапошили. Насечка на колесе стерта в двух местах, потому дешево и отдали. Это и зрячий бы разглядел, но там такая чеканка на стволе – даже пальцы млеют, что о глазах говорить. Немудрено, что за такой красотой он изъяна не заметил.

– Чеканка… – Ветеран проворчал это, будто название срамной болезни. – Толку от нее. Разукрасят ствол, как бабий корсаж, весь приклад резьбой замусолят, а ружьишко – горе одно. Был у меня приятель, у важного синьора одного служил. Трофейную аркебузу оторвал, красотка – хоть замуж бери, а внутри вся паршивая оказалась. Прямо в руках у него ахнула на части, три пальца оторвало дураку, да и то повезло, что не обе руки с глазами вкупе. Только ему все равно порку учинили за разгильдяйство. У графа Кампано в гарнизоне строго было, не особо забалуешь…

При этих словах Пеппо, стиравший с пальцев ржавую пыль, выронил ветошь, а солдат вдруг крякнул и встал, прилаживая старую аркебузу на плечо:

– Да что я сижу-то, лясы точу? У тебя, молодого-резвого, поди, свои дела есть, кроме как мои россказни стариковские слушать.

Но тетивщик снова схватился за ветошь и радушно улыбнулся:

– Спешишь, что ли, отец? Посидел бы еще, все одно я тебе ружье отладить не сумел. А рассказы твои мне только в радость. – Пеппо не без горечи пожал плечами. – Я ведь о военных подвигах только слушать и могу. Самому-то на роду не написано.

Старик польщенно погрозил подростку корявым пальцем, но потом сообразил, что тот не видит этого красноречивого жеста, и снова уселся на скрипучий табурет.

– И то правда, сынок. Я сам в чинах больших не ходил, но повидал на своем веку – только и рассказывай. А горло промочить у тебя, часом, нечем?

– Найдется, – с готовностью кивнул Пеппо, в мыслях лихорадочно пересчитывая оставшиеся в кошеле гроши, и кликнул слугу.

Щедро налив собеседнику вина, тетивщик пододвинул кувшин к себе – смышленый Алонсо уже хорошо знал его привычки и принес ему стакан, на две трети налитый водой.

– Здравы будем! – веско и даже назидательно провозгласил старый солдат. Послышались глотки. Пеппо пригубил разбавленное вино.

– Ты, отец, графа упомнил. Кампано, что ли. Ох, поди, зверь! У меня самого приятели из служивых есть, так ни у кого синьор вообще в эти дела не суется, на то капрал поставлен. А тут и так пальцы оторвало – зачем еще пороть?

– О-о-о, – протянул ветеран, – так синьор-то синьору рознь. Граф Кампано сам из вояк был, порядок любил, дисциплину. Ты дурного не подумай. Хоть их милость и строг был, а все ж о солдатиках пекся. Вот и приятель мой, Таддео. Как в последнюю войну ноги лишился – граф его не бросил, как некоторые, что сразу пинком под зад. В госпиталь пристроил, да не как-нибудь, а за деньги, чтоб помер по-людски.

– В госпиталь? – Пеппо подался вперед и простодушно спросил: – А разве при господских замках госпитали есть?

Старик тут же попался в расставленный силок:

– Нет, брат, я ж не о том! Госпитали только при монастырях али в городах, да и там всем монахи заправляют. Таддео – тот, к примеру, тут, в Венеции, при церкви какой-то, название запамятовал. Совсем сдал в последний год, да он давно хворает. Мало что калека, так еще и огонь святого Лаврентия [15] его заедает. И надо б навещать почаще, да видишь ли… – Ветеран задумался, и Пеппо услышал, как он мерно постукивает пальцами по кружке. – В мои годы трудно в богадельню заходить. Будто в свой завтрашний день нос суешь. Тоска забирает лютая. Не хочется помирать, Фабрицио, да и оно бы еще не беда. Получил пику в грудь – и бывайте. А вот эдак на койке монастырской хрипом исходить… Помилуй, Господи, нас, грешных.

Пеппо прикусил губу и молча перекрестился, ощущая внезапный стыд. Он поил собеседника вином и изображал наивный интерес, надеясь вымыть из полной пригоршни слов несколько крупиц сведений о солдате, служившем Оттавио Кампано. А ведь этот словоохотливый старик наверняка попросту одинок. Иначе не стал бы изливать свои потаенные душевные скорби первому встречному мальчишке.

– Отец, – мягко проговорил он, – тебя как величать? Если хочешь, я сам к Таддео схожу, поклон от тебя передам.

– Ты что ж, парень, не шутишь? – В голосе старика зазвучало недоверие. – Да почто оно тебе, мальцу?

– Чего ж шутить? – Пеппо запнулся. – У меня самого мать в госпитале умерла, недавно совсем, на Троицу. Мне ль не понимать…

– Вон оно что, мать. – Ветеран помолчал. – А что ж, сходи, сынок, коли не в тягость. Так и передай Таддео: дескать, Жакоб ему кланяется и просит худом не поминать. Госпиталь тот на левом берегу канала Каннареджо, его тебе всякий укажет.

Пеппо кивнул, чувствуя, как лицо разгорается от волнения:

– Передам, мессер Жакоб, не тревожься.

Госпиталь как учреждение за века претерпел множество изменений. В самую мрачную пору Средневековья он именовался странноприимным домом и представлял собой обычную богадельню. Заведения эти располагались при монастырях и были местом призрения убогих и беспомощных. Там давали приют и скудную пищу бездомным и больным, которых не счесть было в темные эпохи свирепого разгула голода и тяжких недугов. Эти гостеприимные убежища зачастую становились последней надеждой несчастных, вышвырнутых из привычной, пусть и несладкой жизни войной, увечьем или иной бедой.

Но к шестнадцатому веку Европа уже сбросила самые тяжкие оковы бескормицы, оттерзалась самой страшной эпидемией чумы и вступила в эпоху Великих географических открытий. Развивалось книгопечатание, все больше людей стремились к просвещению и созиданию, а меж лекарской наукой и примитивным мракобесием пролегла уже хорошо различимая борозда.

Госпитали, по-прежнему оставаясь в ведении монашеских орденов, из ночлежек обратились в настоящие больницы. Подчас, увы, попытки врачевания лишь ускоряли кончину больного, поскольку представления о санитарии в то время были по меньшей мере причудливы, а лекарские методы не без труда выбирались из трясины дремучих суеверий. Но хватало счастливцев, уходивших из скорбных стен госпиталя на своих ногах, а уж обязаны они были тем искусству врачей или же Божьему промыслу, их едва ли всерьез заботило.

…Отыскать в Каннареджо госпиталь действительно оказалось делом нехитрым. Пеппо был удивлен и даже задет тем, как охотно ему разъяснили дорогу, явно сострадая его слепым глазам. Но, мысленно послав все жалостливые взгляды к чертям, тетивщик последовал полученным указаниям и вскоре уже шагал по извилистому и сырому ущелью переулка вдоль столбиков, отмечавших край канала, нещадно смердевшего гниющим илом и отбросами.

Церковь Святого Франциска оказалась втиснута в гущу кварталов позади рыбного рынка, в разогретой солнцем духоте источавшего ошеломительную вонь протухшей требухи. Пеппо задержал дыхание, мельком жалея о съеденном завтраке, и прибавил шаг.

Свернув согласно полученным указаниям от главных дверей церкви вправо, Пеппо вошел в распахнутые ворота и вдруг погрузился в знойную стоячую тишину внутреннего двора, где отчетливо разносился звук даже его легких шагов. Несколько секунд он стоял на месте, пытаясь понять, куда двигаться дальше, но тут надсадный гулкий скрип выбросил во двор тугую волну ровного шума. Пеппо вздрогнул, но тут же отбросил колебания и двинулся на скрип. Через несколько шагов лицо пощекотал вопросительный взгляд, а навстречу зашелестел подол рясы. Тем лучше. Бродить по лазарету, натыкаясь на больных и докучая монахиням, было неловко и вдобавок страшновато.