Дамиано был умен и характером обладал твердым. Истовыми молитвами, лютыми самоистязаниями, горячими исповедями он убедил святых отцов в том, что истинная вера искоренила в нем скверну вольнодумства. Патриарх же всегда привечал тех, кто сумел устоять перед соблазном и утвердиться на прямой дороге. Вскоре рукоположенный отец Руджеро, несмотря на молодость, стал хорошо известен в церковных кругах Миланского герцогства и даже приобрел некоторый вес как человек твердых убеждений и великолепного умения вести допрос.

Чего искал Дамиано, к чему стремился? Он не любил пыток и, справедливости ради, замечу, что допросы снимал тщательно и непредвзято. Он не жаждал непременно уличить человека в преступлении, вел с арестованными длинные разговоры, пытаясь докопаться до сути. Доминиканец едва ли признался бы в этом вслух, но именно среди еретиков, безбожников и иноверцев он надеялся найти единомышленников…

Духовное одиночество тяготило его, человеческая трусость и корысть, легко толкавшая людей на пустую клевету, вызывала омерзение. Люди – то приземленные и ограниченные, то фанатически цепляющиеся за мракобесные суеверия, то козыряющие лицемерным благочестием – все больше отталкивали Руджеро.

Доминиканец не хотел признаваться себе, что запутался. Что потерял очертания своей цели и уже не знает, надеется ли он донести до кого-то веру в иного Господа, очищенную от вековых наветов, или же хочет, чтоб его попросту оставили в покое с его собственной религией.

Он молился – то отчаянно, то требовательно, то горько, то смиренно. Он не боялся Господа – в его преклонении не было места страху, Руджеро был твердо убежден в умении Всевышнего слышать его и понимать.

И Господь улыбнулся своему строптивому слуге, послав ему человека, навсегда изменившего его жизнь. Одним ярким зимним днем Руджеро был зван к обеду некой эксцентричной особой: герцогиней Фонци, посетившей Бергамо по делам…

Парализованная герцогиня Фонци редко покидала свой особняк, наводивший на обывателей почти суеверный страх, будто логово таинственной твари. Она с трудом цедила слова сквозь слегка перекошенные губы, в особо тяжелые дни вообще не могла говорить, и объясниться с нею умел лишь бессменный и преданный доктор Бениньо, разработавший целую систему знаков.

И мало кто мог бы поверить, что эта хрупкая развалина, внушавшая жалость и содрогание, когда-то слыла одной из самых необычных и влиятельных женщин своего времени. Впрочем, влияния герцогиня не утратила, по-прежнему крепко держа вожжи, но теперь, увы, чужими руками.

…Бернардо Контелло, седьмой герцог Фонци, был человеком суровым, деловым и совершенно не сентиментальным. Унаследовав огромное состояние, он приумножил его почти вчетверо и вдохновенно заправлял обширными землями, флотилией торговых судов и еще множеством прибыльных предприятий. Некоторые аристократы пытались презирать Фонци за торгашеские замашки, недостойные настоящего дворянина, но тот лишь усмехался, глядя на разоренных соседей с вершины своей золотой горы.

Нетрудно понять, что человеку такого склада было вовсе не до амуров. Женитьбу герцог воспринимал как досадный, хоть и необходимый шаг: титулу и состоянию требовался наследник.

Ведомый этим резоном, герцог, уже шагнувший за порог сорокалетия, взял в жены девицу из благородной, но обнищавшей семьи. Он нимало не скрывал своих намерений и сообщил, что полностью обеспечит немногочисленную родню жены, самой же будущей герцогине не станет чинить никаких неудобств, ожидая от нее выполнения лишь одного условия: рождения сына. Девица, ошеломленная шансом выбраться из бедности, согласилась незамедлительно.

Но с судьбой договориться оказалось сложнее. Несмотря на все усилия, выносить дитя герцогине не удавалось. После двух выкидышей врачи осторожно предупредили, что новая попытка может стать для ее сиятельства роковой. Но герцог был непреклонен, сообщив жене, что в случае невыполнения обещания ей придется смириться с появлением в доме бастарда, благо найти в провинции здоровую миловидную девицу на роль племенной кобылы труда не составит.

Супруга, бледная, изможденная и исплаканная, бросилась герцогу в ноги… Два месяца спустя она снова понесла. Ее оберегали, как хрустальную статуэтку, двое лекарей жили прямо в поместье, не отлучаясь ни на день. Беременность удалось сохранить, а ненастной осенней ночью ее сиятельство умерла родами, произведя на свет крохотную хилую девочку.

Когда врач, мрачный и порядком напуганный, протянул герцогу слабо пищащий сверток, тот взял его на руки и почти десять минут молчал, неотрывно глядя в складки полотна. А потом небрежно всучил дочь служанке со словами:

– Нанять кормилицу. За всеми расходами к казначею. И следите, чтоб не мешала хныканьем.

Так пришла в мир Лазария Бернарда Контелло, восьмая герцогиня Фонци.

Первые семь лет ее жизни прошли непримечательно: почти всех детей в богатых семьях растили кормилицы и служанки. Но секреты похожи на яйца: скорлупа у них хрупкая и в свой срок трескается. Поэтому Лазария рано узнала, отчего почти не видит отца, а при редких встречах тот едва ли узнает ее, равнодушно скользя по ее лицу взглядом.

Но герцогу пришлось запомнить и лицо дочери, и ее имя, когда крохотная девочка в измятом платье явилась к нему в кабинет. Он едва успел вопросительно-раздраженно поднять брови и потянуться к колокольчику, как Лазария подошла вплотную к столу и не по-детски жестко заявила:

– Я знаю, почему вы меня не любите. Вы хотели сына. Так вот. Я буду сыном.

Герцог помолчал. Опустил брови, убрал руку от колокольчика. Снова, как в тот, первый, день долго смотрел в лицо дочери. А потом вдруг усмехнулся и так же жестко ответил:

– Что ж, попробуй.

…Но она не стала пробовать. Она просто стала. Пока ее сверстниц пестовали учителя музицирования и стихосложения, к Лазарии ездили преподаватели математики и философии. Прислуга только и успела, что поахать над барской причудой, как девочке наняли учителей верховой езды и фехтования. Няня Лазарии, потрясенная происходящим, молилась, чтобы господская блажь скорее прошла и дитя оставили в покое. Но герцог и не думал ослаблять вожжи: начав эту странную игру то ли из любопытства, то ли назидания ради, он неожиданно увлекся ею.

Лазарии перевязывали разбитые колени и вправляли вывихнутые кисти, для нее была заказана рапира по руке из самого Толедо. Герцог лично присутствовал на поединках, изводя дочь саркастичными замечаниями, а потом небрежно трепал по наспех собранным в узел кудрям и порой насмешливо называл «сынком». Он стал все чаще появляться в комнате дочери, выбирая для нее книги и проверяя выученные уроки. Когда девочке исполнилось десять, он впервые взял ее с собой на принадлежавшую ему стекольную фабрику, потом на виноградники в Тоскану, а уже к двенадцати годам Лазария сопровождала отца во всех деловых вояжах.

Она пыталась вникать в дела и задавала сотни вопросов. И отец отвечал, сначала насмешливо, а потом все серьезнее и подробнее. На полях и мануфактурах все вскоре привыкли к быстрому силуэту худенькой девочки-подростка в аскетически простом платье и неизменных сапогах. Пятнадцатилетняя Лазария разбиралась в финансовых вопросах не хуже заправского стряпчего, а в восемнадцать самостоятельно принимала доклады от управляющих, подшивала, снабжала собственными комментариями и передавала отцу.

Подругами она не обзавелась: герцогу вообще не приходило на ум, что у дочери может быть собственный круг общения. Сверстницы, уже большей частью замужние, считали Лазарию безнадежной замухрышкой да к тому же старой девой. Ей же было не о чем говорить с молодыми матерями, ни беса не смыслившими в портовых податях и ценах на лес.

Герцог почти не заметил, как дочь стала его правой рукой. Он засиживался с нею до глубокой ночи в кабинете, делился планами и идеями, орал, драл три шкуры за любую ошибку и никогда не хвалил. Но своим поверенным в делах он открыто заявлял, что более непогрешимого помощника, чем «его чертовка», у него не было отродясь и он жалеет, что Лазария не появилась у него на двадцать лет раньше.