И все же отец и дочь так никогда и не стали близки. Герцог не знал, как в действительности относится к нему Лазария, и, в сущности, едва ли этим интересовался. Сам он искренне уважал дочь, доверял ей во всем и неподдельно гордился ее умом и деловой хваткой, но ничего не знал о потаенных сторонах ее характера. Впрочем, какие чувства и мысли жили за холодно-собранным фасадом, не знал никто: кавалеров у Лазарии тоже не водилось. Оставалась лишь стареющая кормилица – единственное существо, к кому Лазария питала нежную привязанность. Но она была вовсе не тем человеком, перед которым девушка могла бы открыть засовы своего непростого характера.

Когда же Лазарии исполнилось двадцать два года – почтенный возраст для девицы-перестарка, – герцог скоропостижно скончался от апоплексии, оставив завещание, в котором отписал дочери все состояние до гроша, земли и титул.

В одночасье став герцогиней и одной из самых завидных невест Европы, Лазария впервые осознала, что свободна… Совершенно свободна и вольна жить так, как вздумается, не считаясь ни с кем. Но с мыслью этой еще предстояло свыкнуться.

Первым делом новоиспеченная герцогиня отправилась путешествовать и исколесила все страны, куда можно было сунуться, не лишившись головы. Вернулась она невероятно похорошевшей и полной энергии. Вот тогда, только тогда из подспудных погребов ее души вырвалась на волю девочка, решившая стать своему отцу так и не обретенным сыном…

Лазария покинула провинциальную усадьбу, где росла, и переселилась в пустовавший дом отца в Венеции. Она железной рукой взялась за дела, сменила часть управляющих, поставив на угодные места безоговорочно преданных ей людей. Убедившись же, что мощный организм ее владений жизнеспособен и без ее пристального внимания, герцогиня очертя голову ринулась в пучину собственных желаний и интересов.

Она не хотела замуж. С детства узнавшая цену мужчинам, Лазария снисходительно презирала их павлинье племя, лепящее аляповатую золотую корону из одного только обладания срамным мужским органом. Впрочем, к своему полу она относилась с той же иронией, поскольку большинство известных ей женщин с непонятной угодливостью поддерживали и холили в мужчинах их нелепое самцовое высокомерие.

Облеченная могучим доспехом богатства и увенчанная пером дружбы самого дожа (которому отец никогда не отказывал ни в денежных вопросах, ни в военных), Лазария могла позволить себе любые сумасбродные выходки и упоенно пользовалась этой привилегией, благо свободолюбивая Венеция все еще славилась обилием вольнодумцев всех мастей.

Она завела множество знакомств в богемных кругах, покровительствовала художникам и актерам. Ее мало интересовали модные лицедеи и прославленные в обществе поэты. Во дворец на Каналаццо стекались ученые, философы и литераторы другого толка. Здесь привечали тех, кого гнали с подмостков и кафедр за дерзкие речи и крамольные высказывания. Лазария Фонци не боялась никого и готова была защитить любого, кто мог насытить ее пытливый ум, изголодавшийся среди отцовских гроссбухов. Она выделяла немалые суммы на научные исследования, нанимала адвокатов врачам, преследуемым за незаконное вскрывание мертвых тел, и активно поддерживала развитие немногочисленных анатомических театров. Для герцогини заказывались книги со всей Европы, а в ее доме не переводились учителя, преподававшие ей иностранные языки и искусства.

Первые годы она была не слишком разборчива и, давясь от жадности, пила из всех омутов новых знаний и идей, какие встречала. Став старше, Лазария охолонула. Нахватанные охапки сведений и умений упорядочились, отточилось мировоззрение, а круг приятелей герцогини стал уже и отборнее. Впрочем, с юности почти не имевшая близких людей, она и теперь держалась особняком, никому не позволяя переступить незримую, но твердо установленную ею черту.

В обществе она слыла дамой крайне эксцентричной, но пользовалась уважением, благоразумно не делая большинство своих взглядов общим достоянием. Мужчин она по-прежнему избегала, одевалась с мрачноватой испанской элегантностью, идущей вразрез с пышной венецианской модой. Она была холодновато-иронична с одними, никогда не опускаясь до язвительности; холодновато-любезна с другими, никогда первой не ища чужих симпатий; холодновато-сердечна с третьими, так и не научившись доверять людям. И местами уже слышались шепотки, что чудаковатая герцогиня завела любовника за границей, но тот то ли альбигоец, то ли вовсе сарацин, а потому венчаться с нею не может.

И все оставалось так до одного особенного дня, когда Лазария, находясь в Бергамо, посетила публичный судебный процесс, где среди прочих свидетелей защиты и обвинения выступал молодой доминиканский монах, впечатливший герцогиню искрометным остроумием и цепкостью. После заседания она перебрала свои немалые связи, ненароком навела справки о доминиканце и уже через несколько дней послала ему приглашение к обеду…

Еще по пути в гостиницу, куда был зван, отец Руджеро предполагал, что речь пойдет о пожертвованиях либо же герцогиня изволит хлопотать о некоем бедняге, попавшем в объятия святых отцов. Он был встречен крайне любезно, но не приметил за ее сиятельством ни легкого налета высокомерного снисхождения, с каким обычно аристократы развязывают кошель, ни многозначительных фраз, какими предваряют просьбы.

За изысканным обедом же он с немалой тревогой услыхал от герцогини несколько своих прежних высказываний, которые, как он надеялся, уже были преданы забвению. Фонци, однако, не смотрела испытующе в глаза, не поджимала ханжески губ. Попахивающие ересью взгляды юного Руджеро показались ей занимательными, и доминиканец едва заметил, как обед сменился десертом, а сам он уже горячо доказывал герцогине нелогичность какого-то параграфа из Священного Писания.

Той ночью монах не мог уснуть – собственная болтливость ужасала его и приводила в смятение, а тишина каждую минуту готова была взорваться сухим стуком в дверь. Руджеро всерьез ожидал ареста. Через три мучительных дня монах был снова зван к герцогине. Она ждала его и прямо с порога заявила:

– Я прочла ту невообразимую книжонку, на которую вы ссылались в прошлый раз. Найти ее, кстати, было труднее, чем булавку в траве. И должна вам заметить, святой отец: вы проглядели все самое интересное. Подите сюда. Нам сейчас подадут завтрак, и я камня на камне не оставлю от ваших доводов.

Явившись утром, Руджеро ушел от герцогини за полчаса до полуночи, отчего-то чувствуя идиотскую подростковую эйфорию. Впервые в жизни он ощущал, что в тугом пузыре его одиночества появился кто-то еще. Кто-то, говорящий с ним на одном языке.

Две недели спустя Лазария уехала в Венецию. А после нескольких месяцев обмена письмами Руджеро покинул Бергамо, перебрался в город на воде и стал частым гостем в особняке Фонци. Он незамедлительно окрестил Венецию «лягушачьим прудом», при каждой встрече яростно костерил «этот рассадник плесени и пиявок», но прочно осел в городе и быстро получил должность при судебной канцелярии.

Так началась их своеобразная дружба. Она ничуть не походила на учтиво-приятельские отношения священнослужителя и аристократки. Она зиждилась на спорах до хрипоты и взаимных насмешках, попытках доказать друг другу недоказуемое и найти ответы на вопросы, не имеющие таковых с самого создания мира.

Оба скованные сотнями условностей, что одному диктовал сан, а другой – положение в свете, они отдыхали в обществе друг друга, будто на время своих встреч сменяли жесткие воротники на удобные домашние рубашки. Они не могли насытиться друг другом, словно морозным ночным воздухом после сырой и дымной кельи. Для них не было запретных тем, постыдных предположений, неудобных идей. Нет, они не понимали друг друга с полуслова. Но всегда были готовы снова и снова вслушиваться, вдумываться, вникать, пока понимание не приходило.

Руджеро узнал, что умеет громко хохотать, утирая слезы, блаженно отогреваясь у жаркого огня чужой души. А Лазария впервые обрела настоящего друга. Такого, как в книгах для детей. Которому доверяла во всем, который все о ней знал, на которого невозможно было обижаться, который незримо присутствовал, даже находясь вдали, и рядом с которым на нее снисходило чувство полного и нерушимого покоя.