– А, вот и мой… рыцарь. – Герцогиня уже почти выровняла дыхание, только предательский хриплый свист разносился в тишине библиотеки. – Я вас ждала. Оставьте политесы. Сади…тесь. Вы же не… у моего… гроба.

Монах отступил к креслу, выжидательно глядя на полковника. Орсо не шелохнулся, так и оставшись стоять. Несколько часов назад он уходил из тюрьмы на островке победителем. Прощаясь, был подчеркнуто учтив, как всегда, когда чувствовал свое превосходство. А сейчас даже прямая спина его излучала волнение. Занятно.

Руджеро ощутил, как внутри неопрятным комком завозилось злорадство, а Орсо вдруг сухо и ровно произнес:

– Сударыня, мне не впору садиться. Мне и стоять больше пристало бы сейчас на коленях.

По одной щеке герцогини прошла судорога, будто кто-то дернул за пропущенную под кожей нить:

– И все же… сядьте. Мне трудно… смотреть на вас сни… зу. Мир две… недели вращался без меня, полковник. Я жажду… новостей.

Полковник шагнул вперед и сел на низкую скамью у самого кресла.

– Моя синьора, – проговорил он тем же сухим тоном человека, решившего не оправдываться, – я не успел отчитаться об осаде Кампано. И пришел покаяться. Я подвел вас. Я так и не сделал главного, зачем вы посылали меня. – Он осекся, но Фонци молчала, глядя ему в глаза и все так же судорожно кривя уголок рта. И Орсо продолжил: – Осада была недолгой. Мы вошли в замок еще до рассвета. Граф убит. Я в точности передал ему ваши слова перед тем, как нанести последний удар. Писарь уже составил полный отчет о нашей кампании, отдельно приложены мои собственноручные записи, прошу вас, сударыня. – Полковник вынул из-под дублета плотно запечатанный пакет и положил его на стол. – Далее…

Это короткое слово повисло в воздухе, неуклюже контрастируя с обычными для Орсо рублеными фразами. Он откашлялся, но глаза герцогини вдруг запылали так, словно внутри неподвижного тела вспыхнул факел.

– Орсо, – прохрипела парализованная, – сколько слов… Признайтесь уже, не… мучьте себя. Вы не нашли.

Повисла тишина, нарушаемая негромким свистом дыхания герцогини. Полковник смотрел в полыхающие серые глаза, и на лбу его тускло поблескивали капли пота.

– Я потерпел все возможные неудачи, моя синьора, – почти прошептал он, – я не нашел Треть. Пастор Альбинони мертв. Покончил с собой у меня на глазах. И это тоже моя вина.

Лицо герцогини побледнело до почти ненатуральной желтизны, глаза превратились в черные провалы. Руджеро вскочил.

– Орсо, черт бы вас подрал, – рявкнул он, – позовите доктора!

– Дами…ано, не смейте! Во мне и так уже… больше снадобий, чем… крови. Полковник… Вы недо… недо…говорили. Ну же, рассказывайте… умоляю… – Фонци умолкла, только лицо подергивалось непослушными нервами, и Орсо вдруг понял, что лицо недужной похоже на глухую клетку, в которой бьется и воет пойманный зверь.

– Сударыня, – промолвил он, не отводя взгляда, – я виноват. Но, возможно, у меня еще есть шанс оправдаться в ваших глазах. – Он сделал паузу и заговорил быстро и отрывисто, будто шлепками выкладывая на стол карты: – Перед смертью пастор сказал несколько слов, которых я не понял. «Я ждал вовсе не вас». В тот миг я не придал значения этим словам. Но вспомнил о них позже, поскольку произошло еще одно событие. Почти одновременно с нами в замке побывал незваный гость. В суматохе он явился незамеченным и сумел исчезнуть, уйдя от посланной следом погони. Видимо, именно его и ждал пастор. Моя синьора… По всем признакам это был Джузеппе Гамальяно. Последний из Клана. Тот самый ребенок, чьего тела так и не нашли на пепелище одиннадцать лет назад.

Снова грянула тишина. Такая густая, такая душная и звонкая, какая бывает, если прямо перед лицом полыхнул мушкетный выстрел.

– Вы… вы уве… увере… Орс-с-с… с-о-о… – Восковое лицо герцогини вдруг побагровело, уголок губ пополз вниз в странной гримасе, горло судорожно содрогнулось, словно воздух не проходил внутрь. Монах рванулся к креслу, громыхнула упавшая скамья.

– Лазария! – выкрикнул он. – Орсо, врача!

В ответ лишь с размаху хлопнула дверь, а Руджеро упал на колени перед креслом, хватая герцогиню за руки. Фонци надсадно захрипела, будто захлебываясь, на высоком лбу вздулись вены, и вдруг судорога кособоко выгнула неподвижную спину. Доминиканец вскочил, выпуская холодные руки и припадая к герцогине, пытаясь удержать безвольно корчащееся тело.

– Лазария, – зашептал он, давясь ужасом, – Лазария, умоляю вас, держитесь. Господи, Всеблагой Отец мой… Сейчас, сейчас. Я не позволю, клянусь. Лазария, только дождитесь… Верую во единого Бога Отца… Я найду его, Лазария. Я обыщу всю Италию, всю Европу, весь ад, если понадобится. Я задушу его собственными руками, и пусть все грехи мира встанут мне поперек нутра. Только живите… Живите, прошу. Дождитесь. Я все исправлю, только живите.

Слова сыпались ворохом, путаясь, сталкиваясь, мешаясь с обрывками молитв. А монах стискивал больную в дрожащих объятиях, прижимал к груди затейливо причесанную голову, шептал, упрашивал, заклинал, умирая от страха, глядя в полные бессильного ужаса глаза на портрете напротив. Он едва расслышал, как позади снова стукнула дверь, когда чья-то жесткая рука рванула его за плечо. Доминиканец встретился глазами с Бениньо.

– В сторону, святой отец! – велел тот. – Нужно отворить кровь.

Но Руджеро не разомкнул рук.

– В сторону с вашими истериками! – прикрикнул врач. – Дайте же мне помочь ей!

Монах отшатнулся, сжимая гудящую голову ладонями, а Бениньо уже раскладывал на столе инструменты, что-то командуя лакеям. Резко запахло каким-то снадобьем, и герцогиня обмякла, задышав ровнее. Бениньо обернулся к доминиканцу.

– Выйдите, отец Руджеро! – безапелляционно приказал он. – Даже духовнику не следует видеть все подряд. Сейчас ее сиятельству безразлично, но после это может ее тяготить. Не усложняйте то, что и так непросто!

Руджеро не спорил. Все еще что-то беззвучно шепча, он двинулся к двери, слыша, как за спиной звякнул металл: врач бросил ланцет в миску. Доминиканец ускорил шаги, почти выбегая из библиотеки. Напоследок ему почудилось, что тот самый портрет сумрачно и укоряюще смотрит ему в спину.

Полковник стоял на террасе, рассеянно глядя вдаль. На кампаниле Святого Марка недавно отбили час ночи.

Позади послышались шелестящие шаги.

– Отец Руджеро, – не оборачиваясь, констатировал кондотьер. – Что там?

– Бениньо колдует вовсю, – отозвался доминиканец, приближаясь к парапету и тяжело опираясь на него. Орсо нахмурился, но промолчал. Несколько минут протекли в обессиленной тишине, затем монах сухо заметил:

– Не самый мудрый поступок, полковник, обрушить на ее сиятельство столько потрясений за один рассказ.

На шее военного вздрогнуло сухожилие: он понял упрек.

– Возможно, – глухо ответил он, – но после провала в Кампано я думал, что должен хоть чем-то…

– Не оправдывайтесь. Вам просто невыносима мысль остаться в дураках. И вы поторопились прикрыть свою высокомерную шею, похваставшись сомнительным успехом. Моим успехом, заметьте.

Голос Руджеро набрал силу – снова вспыхнула злость, забывшаяся было среди суматохи этого вечера. Но Орсо лишь отмахнулся:

– Святой отец, вы будто дитя, у которого другой карапуз отнял желудевого солдатика. Неужели вы не понимаете, что ничего не добились бы от Мак-Рорка? Я знаю это племя. Этот молодой осел скорее умер бы в вашей пыточной, не принеся никакого толка, зато до колик гордый собой. Сила тут бесполезна. Так что уймите заносчивость и просто доверьте парня мне. Я подберу к нему ключ.

Монах помолчал, сжимая зубы. Снова взглянул на собеседника.

– Что же вы хотя бы о нем не доложили, раз так хотели утешить ее сиятельство? – Еще начиная эту фразу, Руджеро уже чувствовал, что звучит она мелочно и сварливо, но полковник ответил совершенно серьезно:

– Потому что ее сиятельство страдает, а страдающий человек непредсказуем. Кто знает, не понадобится ли герцогине в дурной день жертвенный буйвол. И смогу ли я ее ослушаться. Нет, Руджеро. Эту игру нам придется доиграть самим. И солдатиков делить нам лучше без взрослых.