Двое бессменных солдат, нанятых лично самим Руджеро, тоже были совершенно надежными людьми: брат одного сидел в тюрьме по обвинению в краже церковного имущества, и лишь благодаря ходатайству Руджеро дело не дошло до плахи. У второго же неизлечимо хворала дочь, и доминиканец платил за врача и доставал снадобья, поддерживающие ее жизнь.

Откуда нищенствующий монах брал деньги – это к делу не относилось. Однако Руджеро имел свои убеждения о судебной системе, не брезговал взятками и никогда не экономил на преданности своих подручных, умело поддерживая в них на малом огне правильный замес страха с благодарностью.

Отец Руджеро крайне редко использовал свое убежище и всегда был очень осторожен. Как же он не учел, что Орсо, обычно относившийся к нему с ироническим пренебрежением, на сей раз пустится по его следу? Хуже того, он сам позорно спасовал перед полковником, порядком обескураженный его появлением и угрозами.

Какого же дьявола он повелся? Почему вовремя не сообразил, что Орсо все равно никогда на него не донесет? Ему не позволят… Орсо всего лишь наемник. Тогда как он, Руджеро, совершенно иное дело! Но нет, он молча дал мерзавцу голыми руками выхватить у него прямо из-под носа уже дозревавший плод. И один Господь теперь знает, что за судьба уготована Мак-Рорку. Не лежит ли он уже на дне лагуны с отрубленными руками, выложив перед смертью полковнику все, как на последней исповеди?

Лодка уже шла по Каналаццо, стиснутому с обеих сторон фасадами зданий. Здесь, у этой торной водной дороги, Венеция вздымалась перед своим гостем прямо из волн, ослепительная в красоте колоннад и куполов. Но Руджеро знал, что днем на белых ступенях и статуях отчетливо виден мох. А уж о паутине узеньких канальцев в глубине города, где верткая гондола с трудом крадется по тинистой воде, едва не скребя бортами о заплесневелые стены домов, он и вовсе предпочитал не вспоминать. Но вот по правому берегу показались купола старинной церкви, и вскоре впереди замаячили остатки злополучного моста Риальто [12], обрушившегося еще в отроческие годы отца Руджеро.

Лодка приблизилась к уже знакомому читателям особняку, там и сям скупо озаренному огнями в окнах. Нос суденышка ткнулся в ступени причала, и монах встал, хватаясь за массивный поручень и нащупывая ногой первую ступеньку. Господи, как он ненавидел этот лягушачий город!

Руджеро не взялся бы толком даже объяснить, зачем несся сюда в такой спешке… Он потратил битых два часа на уничтожение улик в своем застенке. И теперь ярость пополам с тревогой жгли его столь невыносимой мукой, что он не мог оставаться в неведении, даже если ему предстояла новая стычка с Орсо, который, конечно, не преминул бы подчеркнуть свою победу над доминиканцем.

Огромные двери уже распахнулись, выпуская на лестницу широкую трепещущую полосу света. Монах коснулся благословляющей дланью склоненной головы лакея.

– Сесто, полковник Орсо в особняке? – проговорил он возможно ровнее, и лакей истово закивал:

– Да, святой отец! Прикажете что-то передать?

– Нет, не нужно, – рассеянно нахмурился Руджеро, – сейчас время смены караулов, негоже мешать службе.

– Так сегодня караулы господин капитан проверяет, – с готовностью пояснил лакей. – Его превосходительство приехал с каким-то молодым оборва… виноват, со служивым из малых чинов. На кухню его отослал, беседу учиняет. Может, однополчанина какого родственник.

Доминиканец невольно встрепенулся, но лакей поднял выше шандал:

– Святой отец, извольте наверх пожаловать. О вас уже час, как их сиятельство спрашивали. В малой библиотеке ждут, очень волнуются.

Руджеро замер:

– Что?!

– Так за вами уж скороход с письмом послан. – Сесто снова торопливо поклонился. – Я-то подумал, что ваша милость потому и пожаловали.

Но монах уже не слушал, устремившись вверх по лестнице и забыв об Орсо с его кознями.

Одинокий фонарь горел на крюке у дверей библиотеки, и Руджеро невольно ощутил себя мошкой, с неистовым восторгом несущейся на этот теплый оранжевый свет. У самой двери он остановился, унимая дыхание. Видит бог, доминиканец был смелым человеком. Но всякий раз трепетал у входа в эту уютную библиотеку. Негромко стукнув в дверь, он медленно толкнул медную ручку и вошел в полукруглый зал.

Тяжелые книжные шкафы прятались в тени. Большой портрет взглянул из полутьмы жутковато-ясными приветливыми глазами. И только в центре две медные жирандоли ярко освещали низкий овальный стол и стоящее у него диковинное кресло, вместо ножек оснащенное большими колесами. В кресле неподвижно сидела женщина.

Ей едва ли было многим больше сорока лет, но изможденное лицо в сиянии свечей казалось восковым, как у покойницы. Вычурно сплетенный узел темных волос, густо заиндевевших ранней сединой, казался слишком тяжелым бременем для хрупкой шеи. Худое тело, утопающее в складках черного атласа, выглядело несуразным, словно нерадивый резчик пытался скрыть убожество дурно сделанной марионетки, завернув ту в тряпицу дорогой ткани. Лишь глаза, огромные, пронзительно-серые, внимательные, жили на желтоватом лице. Они мерцали, вдумывались, вопрошали, словно заточенный по лживому доносу узник жадно смотрел из зарешеченных окон полуразрушенной крепости, каждый миг ожидая свободы.

То была герцогиня Лазария Фонци, некогда блестящая аристократка и неизменная героиня светских сплетен, уже больше десяти лет томящаяся под гнетом паралича.

Монах несколько секунд смотрел в глаза недужной, а затем шагнул к креслу и коснулся гладкого желтоватого лба коротким поцелуем.

– Чувствую… – прошелестела женщина.

Это был их многолетний неизменный ритуал, полный смысла и не предназначавшийся ни для чьих глаз. Руджеро отступил назад, и губы герцогини дрогнули.

– Дами… ано… – невнятно проговорила она, будто не уверенная, что видит его наяву, каждым слогом пригвождая его образ к реальности.

– Лазария, – Руджеро ощутил, как привычно сдавливает горло, – чертова эгоистка… Я две недели жил в аду.

– Я ждала вас… каждый день, когда хоть что-то… соображала. Но доктор такой… скучный.

А монах перевел дыхание, подходя ближе к креслу.

– Доктор во всем и виноват. Мне сразу не понравилась его затея раскатывать с вами по стране в такой зной. Неужели очередное медицинское светило развалилось бы, самолично приехав в Венецию? – Он на миг запнулся и добавил уже тише: – Вы до смерти меня напугали.

Герцогиня же усмехнулась, криво и жутковато: последние живые мышцы лица дурно слушались ее.

– Так вам и надо, – проговорила она, и за надсадным скрежетом голоса доминиканец услышал прежние насмешливые ноты. – Я специально… просила Бениньо не щадить… ваших чувств. Иначе… вы возомнили бы, что после… последних проиг…рышей я боюсь садиться с вами за шах… матну… ю доску… поэтому при… притворяюсь. А поездка все равно была чу… десна. Глупо жалеть о при… приступе, который… и так случился бы… в любой день.

– Как вам не совестно так шутить… – пробормотал Руджеро.

– Еще одно… сомнительное… мое преимущество, – парировала Фонци. – Можно вести себя… как угодно. Все равно… стыдно будет другим.

Она закашлялась, хрипло втягивая воздух. Руджеро стиснул четки, наматывая их на ладонь и сжимая зубы до ломоты в челюстях. Он отчаянно ждал этих встреч, копил в памяти недолгие минуты с глазу на глаз, но каждый раз безмолвно изнемогал от зрелища стоических мук и собственного бессилия. Молился ночи напролет, а назавтра снова шел сюда, испытывая подспудный страх, что в его отсутствие случится что-то, чего уже будет не исправить никакими молитвами.

В дверь резко постучали, и монах вздрогнул, словно разбуженный. Полковник Орсо ворвался в библиотеку, даже не заметив, как вдребезги разбивается повисшее в ней зыбкое тепло.

Прямо с порога он устремился к креслу герцогини, едва взглянув на доминиканца.

– Ваше сиятельство! – Полковник отвесил глубокий поклон. – Наконец-то, благодарение Господу!