А шантажист склонил набок голову, ожидая, не добавит ли арестант еще что-нибудь. Но юнец хранил молчание, только упрямо сжались губы. Руджеро шагнул чуть ближе, и легкая улыбка коснулась глаз: мальчишка был напуган. Испарина поблескивала на открытом лбу, а пуговицы колета тускло замерли, выдавая попытку сдержать участившееся дыхание.

– Будь по-вашему, – вкрадчиво промолвил монах. – Охрана!

Дверь скрежетнула, и двое конвоиров вошли в каземат. Один положил перед монахом суму Годелота. Руджеро неспешно развязал ремни и начал по одному выкладывать предметы на стол. Связка тетивы, фляга, чекан, пороховница, рубашка, походный котелок, фитили, кресало. Затем на стол лег «Гверино Горемыка» в превосходном туринском переплете, и Годелот невольно покачал головой: Пеппо ошибся книгой, взяв из его сумы Библию. Странная для него ошибка…

А Руджеро вдруг перевернул суму над столом и потряс: на стол посыпались крошки вперемешку с травинками. Сума была пуста. Шотландец машинально нахмурился. Он точно знал, что на дне лежал тот самый лоскут рясы, перевязанный каким-то шнуром. Где же он? Ведь Годелот прекрасно помнил, как клал его туда в тот день, когда Пеппо… Боже милосердный…

Перед внутренним взором как наяву возникло то тягостное туманное утро в траттории. Пеппо из-за спины скованно просит разрешения взять книгу. Зачем ему понадобился «Гверино»? А ведь он даже не знал этих книг на ощупь, но не спросил друга, ту ли выбрал. Годелот тогда не обернулся, хотя слышал, как Пеппо до странности долго роется в его суме. Он просто взял первую попавшуюся книгу на случай, если Годелот все же обернется.

Подозрительный и осторожный проныра, умолявший его не соваться в церковный гадюшник. Годелот не послушал, и Пеппо решил на свой лад поберечь друга. Вот почему он так подробно ощупывал шлем. Он искал, есть ли у того особые приметы, делающие его опасным. Не нашел и оставил бесполезный доспех.

А монах меж тем отбросил суму на пол.

– Обыщите арестанта.

Уверенные руки конвойных освободили локти Годелота от веревок, сорвали колет, и кирасир до крови закусил губу, глуша стон от боли в онемевших плечах. А солдаты обшаривали одежду, бесстрастно выкладывая на пол мелкие монеты, кремни и еще какие-то пустяки, всегда водящиеся в солдатских карманах. Левый… правый… А вот начали прощупывать швы. Солдаты покончили с колетом и принялись за камизу, пояс, башмаки. Они обыскали все, но так и не обнаружили ничего, чему не место в кармане семнадцатилетнего служивого.

Руджеро задумчиво обошел вокруг арестанта, облаченного в одни штаны:

– Где же вы припрятали эту вещь, друг мой? Не думаю, что вам хватило бы безрассудства проглотить предмет такого размера. Неужели придется подвергнуть вас более суровому и.… хм… унизительному досмотру? Где дар отца Альбинони, Годелот?

– У меня ничего больше нет, святой отец! – устало бросил кирасир. Сердце еще гулко колотилось от волнения, пережитого в эти бесконечные минуты обыска.

– Прискорбно. Что ж, я дам вам еще шанс. Брат Ачиль?

Годелот вздрогнул, когда тьма у горящей печи зашелестела и выплюнула тощую фигуру. Он и не подозревал, что там все это время скрывался человек. Руджеро же вернулся за стол.

– Брат, взови к юноше. Он неискренен, но это поправимо.

Монах отделился от печи, приблизившись к шотландцу, и несколько темных колец мягко развились, упав к полам его рясы.

– Итак, Годелот, подумайте и припомните, где дар пастора. – В голосе обвинителя не было и тени неприязни. А тощий брат Ачиль почти грациозно взметнул руку, и на обнаженную спину подростка с громким щелчком обрушился удар плети. Годелот изогнулся, еще сильнее прикусывая губы. Он не станет кричать им на потеху.

– Согласен, друг мой, это больно. – Доминиканец не повышал тона. – Но в вашей власти это прекратить. Я слушаю вас.

Годелот перевел дыхание. Черт, плеть Луиджи была не в пример легче.

– Я не знаю, что за вещь вам нужна, святой отец. Я перечислил вам все, что унес из Кампано.

– Очень жаль. Брат Ачиль?

Щелк! Раскаленная полоса боли снова впилась в спину, и кирасир глухо зарычал. Щелк! Щелк! Щелк!

– Погоди, брат, не увлекайся! – вскинул руку обвинитель. Тощий палач отступил на шаг. Землистое лицо его тронул румянец, взгляд поблескивал плотоядным азартом. Мальчишка, изжелта-бледный, хрипло дышал, упрямо глядя на Руджеро дерзкими темными глазами. По подбородку стекала капля крови из прокушенной губы. Поганец так и не вскрикнул…

…Годелот ощущал, как пылающую от боли спину щекочут теплые капли. Пустяки, святой отец, что такое пять ударов? Видели бы вы, каков был Пеппо после хозяйских побоев…

Обвинитель же поглядел шотландцу в глаза и перевел задумчивый взгляд на разложенные на каменном подклете печи инструменты. Годелот ощутил во рту металлический привкус. Спокойно. А в желудке уже заворочался ледяной еж.

Руджеро отвел глаза от печи и снова кивнул Ачилю. Еще дважды плеть впилась в окровавленную спину арестанта, но тот все так же отвечал на каждый удар приглушенным рыком, не проронив ни слова. Наконец доминиканец жестом остановил палача и снова подошел к кирасиру:

– Браво, юноша, я впечатлен вашей выдержкой, хоть и не вашим благоразумием. А потому по-прежнему готов вам помочь.

Годелот распрямил спину, улавливая в голосе обвинителя доверительные нотки. Что еще задумал чертов паук? А тот прищурился:

– Я верю вам, Годелот. Возможно, вы и правда не знаете, где нужная мне вещь. Зато это знаю я. Она у вашего спутника Пеппо. – Тут голос доминиканца спустился до почти интимного шепота. – Не так ли, друг мой?

Шотландцу отчаянно захотелось плюнуть в суровое бритое лицо. Монах продолжал:

– Ей негде более быть, юноша. Оттого мой последний вопрос прост. Где Джузеппе?

Годелот улыбнулся. Потом рассмеялся, все громче и громче, пока не захохотал в голос, будя эхо в темных стенах.

– Где Джузеппе? – переспросил он, резко обрывая смех и все еще улыбаясь. – Ах, святой отец, вам и невдомек, с какой радостью я бы узнал, где этот мерзавец! – В этот миг кирасир ничуть не кривил душой. – Но я не знаю. Он ушел, и один Господь ведает, где его носит нелегкая. – Брови Руджеро дрогнули, и шотландец безнадежно покачал головой. – Да, велите пороть меня дальше. Забейте меня насмерть, святой отец, если угодно. Быть может, мертвый я окажусь осведомленней.

Доминиканец же усмехнулся:

– Пресвятая Дева, сколь пылки и принципиальны бывают отроки в наш суетный век! Где смирение перед лицом духовного сана? Где почтительность? Но вас поздно перевоспитывать, Годелот.

Обернувшись к столу, он снова взял кожаный шнур.

– Вы не знаете, где сейчас Джузеппе, но знаете, как его можно найти. У вас есть какая-то договоренность. Место встречи, знак, условленное время. Что-нибудь непременно есть. Вы можете с пеной у рта доказывать мне, что расстались навсегда. Но вы заведомо солжете, Годелот. Вы оба не таковы, чтоб разойтись, оборвав все связи. Джузеппе слеп, вы одиноки. И оба несусветно молоды, а потому недостаточно мудры, чтоб разом избавиться от опасного знакомства. Как же подвигнуть вас на откровенность, друг мой? – Руджеро неотрывно смотрел в лицо арестанту, ища тень неуверенности. – Боли вы не боитесь… Я могу грозить вам слепотой, ожогами или искалеченными ногами, но, как мы уже выяснили, вы излишне юны и принципиальны. А оттого скорее дадите себя изувечить в пылу верности товарищу и лишь потом поймете всю бессмысленность своей жертвы. Нет, Годелот, вам нужно время на размышления. Думаю, я знаю верный способ.

Кирасир не успел опомниться. Вновь вошедшие солдаты взяли его за локти и усадили на скамью меж двух столбов, на сей раз крест-накрест перехватив ремнями грудь и привязав подростка к прямой спинке. Он поморщился – грубо оструганное дерево больно врезалось в исхлестанную спину. А отвратительный брат Ачиль уже сноровисто перетягивал его левую щиколотку узким кожаным ремешком. Подошел обвинитель:

– Вы что-нибудь знаете о ранениях, Годелот? Полагаю, вы видели, как перевязывают конечность выше раны, чтоб остановить сильное кровотечение. А известно ли вам, что произойдет, если жгут вовремя не снять?