Пеппо встряхнул головой, приподнимаясь на локтях, а отзвук последних мыслей бился внутри, как эхо мячом прыгает в пещере, отскакивая от стен и потолка. «Некого терять…» Черт подери. Упоенный восторгом своего спасения, он упустил самое главное, что услышал этим роковым вечером. «О друге порадей»… «Дурная кровь»… «На плаху»… Бессмыслица.

Тетивщик сел по-турецки, опершись спиной о стену. Если бы он полночи не предавался воспоминаниям, как старая дева у окошка, то уже давно сообразил бы, сколько необъяснимых нелепостей было в той вчерашней встрече. Оказывается, погоня, начавшаяся в лесу Кампано, не отстала от них. Стало быть, в графстве действительно случилась какая-то совсем темная история, если свидетелей так остервенело разыскивают. Но в Кампано были настоящие солдаты. Хотя это неважно. Куда интереснее другое: они говорили с Пеппо так, будто искали именно его. Его, не имеющего к графу Кампано ни малейшего отношения и не унесшего из разоренного замка даже оловянной пуговицы. Может, просто что-то перепутали? Но нет, непохоже. И что за странные слова: «дурная кровь»? Хотя это, наверное, про его спектакль с чахоткой.

Пеппо тяжело вздохнул, чувствуя, как с каждой секундой все больше запутывается. Дурная кровь… Что вообще он знает о своей крови? Он столько лет не вспоминал погибшую семью. Его мать все звали Рикой. Она любила вышивать и знала несметное множество сказок. У нее был мягкий голос и задумчивый взгляд. Она была ласковой, тихой и домовитой, и в последних воспоминаниях его тогда еще зрячих глаз навсегда сохранилась красивой, словно фея, какими часто запоминают матерей рано осиротевшие дети. Память же об отце казалась Пеппо горстью осколков разбитого портрета. Каждый был мучительно ясен и знаком, но из них не складывалось цельного образа. Даже имя отца завалилось куда-то за подкладку разума.

Кто знает, какие еще важные воспоминания разлетелись вдребезги от того рокового удара, что не добил его одиннадцать лет назад? Что за тайны могли хранить его родители, жизнь которых совершенно неизвестна ему?

В замешательстве тетивщик потер лоб и тут же встрепенулся. Пусть он не знает о прежней жизни своей семьи, но он знает, какова была ее гибель. Он много лет гнал от себя те последние часы, когда глаза его еще были живы, сможет ли он теперь вспомнить их?

Койка вдруг стала казаться Пеппо неудобной, он вскочил и бесшумно метнулся к раскрытому окну, благо в крохотной комнатенке для этого хватало двух шагов. Пылающий дом, чьи-то надрывные крики, плач… Быть может, даже его собственный. Высокая черная фигура, трепещут на ветру длинные полы одежды, а низкий голос слегка гнусаво, нараспев читает что-то, только Пеппо не понимает слов.

Священник? Не в этом ли разгадка? Его семью могли заподозрить в чернокнижии или колдовстве. А расправа над ведунами во все времена была короткой. Но даже если мать варила снадобья для любовных приворотов или гадала по звездам – кто мог столько лет таить злобу на давно умершую женщину? И уж совсем непонятно, при чем тут граф Кампано, в чьих владениях он оказался по чистой случайности. И которого, если верить подслушанному в траттории разговору, тоже преследовали за богопротивные занятия.

Пеппо оперся руками о раму окна – он совершенно увяз. Одни догадки и совпадения, одно нелепее другого.

Где-то хлопнула ставня, выбросив в ночь визгливую брань, и вскоре колокола на разные голоса возвестили, что утро приблизилось на час. А Пеппо все так же стоял, мысленно перебирая события последних дней, ища в них нечто, упущенное прежде, способное связать воедино ничем доселе не связанные куски головоломки.

У противоположной стены негромко пробормотал что-то Годелот – его и во сне не отпускали какие-то заботы. Пеппо машинально обернулся. Поколебался несколько секунд, а потом быстрым толчком смахнул со стола подсвечник. Кусок олова громко грянулся об пол, и шотландец с руганью взвился с койки.

– Черт!..

В комнате было тихо и темно, лишь на фоне узкого окна выделялся силуэт Пеппо.

– Прости, дружище, я на стол наткнулся.

В извиняющемся голосе слышалась легкая нетерпеливая нотка, и Годелот скептически поднял брови. В другой раз он непременно обучил бы друга паре крепких шотландских выражений из арсенала Хьюго, но после пережитых накануне треволнений ссориться не хотелось.

– Неймется тебе, филину. Давай рассказывай, зачем разбудил. Не зря ж сам не спишь. – Кирасир снова сел на койку, мужественно стараясь не зевать.

Пеппо взволнованно заметался у окна:

– Лотте, я вчера в траттории любопытный разговор подслушал, только ничего не понял. Может статься, ты разберешься.

Годелот ухмыльнулся.

– И не совестно тебе подслушивать? – поддразнил он, но Пеппо лишь пожал плечами:

– Не только не совестно, но и чертовски интересно. Жаль только, мало услышал.

…Четверть часа спустя уже тетивщик сидел на койке Годелота, а сам шотландец бродил по комнате, погруженный в раздумья.

– Чушь какая-то… – пробормотал он. – Нечем людям заняться, только языками молоть. Хотя погоди. Слышал я в гарнизоне шепотки, только не знаю, что там правдой было, а что просто под хмель болтали.

Нахмурившись, Годелот помолчал несколько секунд, пытаясь скропать вместе разрозненные байки самых старых обитателей замка. А потом опустился рядом с Пеппо и завел рассказ.

Графа Оттавио Кампано многие считали стариком, однако почтенный вид ему придавали не столько прожитые годы, сколько сильно подорванное бурной юностью здоровье.

Не слишком обширное, но процветающее графство пользовалось среди соседей своеобразной славой: некоторые почитали Кампано краем, где Господь явил свое могущество, другие же – недобрым местом, где творились престранные дела. Ведь нынешний граф, хоть и слыл человеком щедрым и любезным, взял бразды правления в свои сухощавые руки при довольно загадочных обстоятельствах.

Оттавио, младший сын своего отца, наследства ожидал скудного, ибо земли и замок были завещаны его старшему брату, Витторе.

Графу Кампано, человеку недалекому, но практичному, вообще не слишком повезло с наследниками. Он жаждал передать родовое гнездо в такие же крепкие и надежные руки, как его собственные, однако ни один из двоих его сыновей ничуть не походил на родителя.

Витторе, хоть и был миролюбивым домоседом, охотно вникавшим в хозяйственные дела, жил в каком-то собственном странноватом мирке.

В детстве он смотрел вокруг восторженными глазами щенка, впервые выпущенного из корзины на двор. Научившись ездить верхом, часто пропадал по деревням, без тени чванства водил дружбу с крестьянами, особенно тяготея к обществу сельской знахарки и подолгу расспрашивая о премудростях ее хитрого ремесла. Он был улыбчив, добродушен, обожал все живое, от дорогих коней до шелудивых кошек, еще подростком мог часами рассказывать сказки детям прислуги и, несомненно, казался бы слегка тронутым, если бы кто-то вообще взялся судить его, всеобщего любимца и безотказного покровителя.

Забияка Оттавио отличался буйным нравом, любовью к турнирам и охотам и неодолимой тягой к авантюрам. Нимало не тяготея к учению, он был замечательно ловок и лучезарно обаятелен. Несмотря на сумасбродство, Оттавио не был ни жесток, ни излишне честолюбив. Однако не мог ни часа усидеть на месте, имел в ладони дыру, сквозь которую утекали любые оказавшиеся в руке деньги, и сам во всеуслышание заявлял, что безмерно счастлив быть младшим братом, поскольку за хозяйственными гроссбухами через полгода захворал бы чахоткой и умер.

А посему раздора из-за наследства не приключилось. Сразу после смерти отца Оттавио забрал причитающуюся ему долю, расцеловался с братом и исчез из родных краев.

Витторе же в самые короткие сроки показал окружающим, как резко может измениться человек, обретший свободу и власть. Нет, он и не думал притеснять крестьян, не ввел новых податей и ничем не обидел соседей. Новоиспеченный граф оставил замок в руках отцовского управляющего и на два года уехал за границу, откуда вернулся, привезя подводу старинных книг и четыре ящика причудливой стеклянной посуды, название которой любой благоразумный человек произносит, лишь осенив себя крестным знамением.