Но сильные чувства быстро опадают в душе, и вскоре Пеппо уже размышлял о своих недавних мытарствах в поиске верной дороги к траттории.

Нужно немедля изучать этот коварный город… Так же, как несколько лет назад он осваивал Тревизо. Узнать форму Большого канала, наметить главные площади и приметные здания вроде церквей и дворцов, методично разобраться в устройстве каждого района.

Господи, это займет целую вечность! Венеция огромна. Но ничего. Ничего, теперь с ним Годелот, а он непременно поможет, даже если Пеппо будет отказываться от его помощи со всем жаром своей идиотской гордости. Именно она, эта самая гордость, легла в основу многих качеств и умений, сделавших Пеппо тем, кем он был. И именно она послужила причиной многих его несчастий.

Подросток вздохнул и распустил шнуровку рубашки – жаркая ночь застилала город густым туманом, слишком тяжелым, чтобы подниматься к небу, и сонно волочащим белесые клубы вдоль нижних этажей. Все же бессонница – сущее наказание. В тишине ночи некуда деваться от собственных мыслей, и из-под самых потаенных камней души выползают те самые демоны, которых днем старательно загоняешь поглубже и не слышишь их вкрадчивого шепота.

Пеппо никогда не забывал о своей слепоте, что бы ни демонстрировали окружающим его независимо развернутые плечи и нахальная улыбка. Чем старше он становился, тем легче ему жилось с этой слепотой и тем труднее с ней было мириться. Конечно, Пеппо привык к ней. Он никогда не умрет от голода и без колебаний плюнет в рожу каждому, кто усомнится в его способности перейти через Каналаццо по перилам моста.

Но что за радость от бесконечного выживания? Пеппо хотелось жить. Жить по-настоящему. И это жгучее желание безжалостно напоминало ему, что даже его умные руки годны к обучению далеко не всякому ремеслу. Что множество книг, о которых так захватывающе рассказывает ему Годелот, так и останется навсегда закрыто для него. И что едва ли найдется девушка, которая согласится вручить свою судьбу тому, кто даже не видит ее лица. Впрочем, последнее занимало Пеппо меньше всего, поскольку он нимало не обольщался на свой счет. В конце концов, узор рубцов от плетей, косматая грива ниже лопаток и мертвые глаза кого угодно сделают упырем, даже если не брать в расчет нищету.

Без сомнения, в своем одиночестве Пеппо был виноват сам. Раньше этому легко находилась сотня оправданий, но после яростной речи Годелота в трактире Пикколы лукавить с самим собой казалось каким-то малодушием.

Гордость, оборонявшая его прочным щитом от насмешек, незаметно превратилась в доспех, непроницаемый и для дружелюбных взглядов. Любую попытку сближения Пеппо неизменно воспринимал как стремление отыскать в его броне уязвимые места и затем побольнее в них пнуть. А ведь не у всех он вызывал тот нелепый суеверный страх, что заставлял одних избегать его, а других – навязывать ему свое мнимое превосходство.

Воспоминания захлестнули его невесомой паутиной, живые, полные звуков и ощущений… Будто только вчера он сидел за станком в мастерской Винченцо.

Жарко, в очаге ревет огонь, кто-то жалобно бранится, поранив руку щипцами, кто-то фальшиво насвистывает. В мастерской всегда шумно, но сейчас, когда хозяин отлучился по торговым делам, здесь и вовсе сущий улей. Кто-то торопливо семенит к двери: пока Винченцо нет, самое время заморить червячка.

А вот легкие, крадущиеся шаги. Это Игнацио – худой, щуплый мальчуган, режущий кожу для изготовления ножен. Тише него ходит только сам Пеппо. Но если тетивщиком движет привычная осторожность карманного вора, то Игнацио просто боится всех и каждого. Он застенчив, неловок, он отпрыск большой крестьянской семьи, и в городе ему страшно и непривычно.

Следом громыхают деревянные башмаки – это Венусто, дюжий здоровяк, подручный шлифовальщика и дальний родственник хозяина, отчего пребывает в уверенности, что все прочие рабочие мастерской находятся у него в подчинении.

Башмаки настигают семенящую поступь Игнацио, и Венусто произносит в своей тягуче-ленивой манере:

– Обедать пора. Подсоби-ка на хлеб насущный.

Он не насмехается и не угрожает. Он говорит совершенно безразлично, уверенный в своем праве.

В ответ раздается нервный звук, словно Игнацио пытается проглотить желудь:

– Ты… Да ты что же… У меня самого в обрез…

Венусто роняет все так же равнодушно:

– Да много ли тебе, опарышу, надо?

И тут же слышится треск полотна, звонкий цокот монет по полу и рваный визг Игнацио:

– Ты что же! Я ж едва жалованье получил! Я хозяину…

Визг обрывает глухой тычок – от пинка Венусто Игнацио по инерции отлетает в угол к Пеппо и машинально хватается за его плечо, чтоб не упасть. Но неуживчивого тетивщика мальчик боится не меньше и тут же отдергивает руку, словно Пеппо вот-вот щелкнет клыками. А Венусто в три шага настигает мальчишку, хватает сзади за шею и впечатывает головой в стену.

– Хозяину он пожалится… Ишь, крысье семя, – слышит Пеппо вперемежку со звуками ударов и истошным плачем.

– Венусто!.. Хватит!.. Не надо!.. Прости!..

Тетивщик старается никогда не встревать в ссоры, вспыхивающие в мастерской, поскольку ему уже не раз крепко доставалось, а поврежденная в драке рука может стоить ему заработка. Но сейчас он слышит отрывистые крики Игнацио, а воздух в углу сгущается от осязаемого лютого страха. Пеппо стискивает зубы и встает.

– Оставь его, – холодно бросает он, – а если на жратву не хватает – на паперти места полно, там подадут.

– Чего?.. – забыв о равнодушии, тянет Венусто с непритворным изумлением, будто с ним заговорила ножка табурета. – А тебя кто спрашивал, шавка подзаборная?

– Меня-то? – Пеппо делает два шага вперед, чуть распахивая глаза. Он знает, как обескураживающе действует на многих его незрячий взгляд. В углу все еще всхлипывает Игнацио, а Венусто, уже забывший о мальчике, громко сопит, наливаясь свинцовым гневом.

– Пасть он открывает, слышь! – с той же ноткой удивления говорит он. – Да ты, убогий, хоть пальцы-то мои разглядишь? – И здоровяк подносит к лицу Пеппо широкую грязную пятерню.

– А чего мне их разглядывать? – вполголоса цедит тетивщик, вскидывает руку и с отвратительным хрустом выламывает два пальца Венусто наружу.

Дальше творится сущий ад. Верзила ревет от боли и рвется к обидчику. Прочие подмастерья, все побросав, висят на нем, оттаскивая от Пеппо, который, тоже войдя в раж, что-то рычит, вырывая локти из чьей-то хватки.

– Уймись, Пеппо, тебя высекут! – орет кто-то у самого уха.

Тетивщик высвобождает руки, тяжело переводя дыхание. Он уже осознает, во что ввязался, но отчего-то совсем не жалеет.

Да, его секут вечером, и Винченцо старается на совесть. Однако, против ожидания, все подмастерья молчат, когда хозяин подступается к ним с яростными расспросами. Никто, оказывается, не видел, чтобы Пеппо ломал кому-то пальцы, все были очень заняты. Зато многие слышали, как Венусто упал и долго ругался.

После долгого и бесполезного расследования обозленный оружейник велит Венусто заткнуться, швыряет на пол плеть и уходит, хлопая дверью. А в понедельник Игнацио робко подходит к станку в углу.

– Пеппо… Тут вот матушка моя испекла… Попробуй, в общем… – И мальчик оставляет у тетивщика в руках сверток, упоительно пахнущий домашними лепешками. От неожиданности Пеппо широко улыбается, и непривычная эта улыбка отчего-то еще сильнее смущает Игнацио.

– Спасибо! – произносит тетивщик уже вслед удаляющимся шагам.

Глупо… После того случая Игнацио перестал бояться собственной тени. Он говорил тверже и ходил уверенней, но каждый раз, стоило кому-то затеять свару, Пеппо слышал, как мальчик отступает в его сторону, ища поддержки.

Что ему стоило быть чуть мягче, чуть приветливее с Игнацио? Ведь тот ничего не просил в обмен на робкие крохи своей вполне искренней симпатии. Но Пеппо не сумел. Побоялся, привычно юркнув в свой шипастый панцирь от протянутой к нему руки. А через два месяца Винченцо уволил парнишку. Тетивщик и сейчас еще помнил крепкое прощальное пожатие по-крестьянски широкой ладони. Все же так было лучше. Не имея друзей, некого терять…