Бениньо же вел себя так, будто всю жизнь ужинал исключительно с военными из низших чинов. Он неторопливо орудовал ножом и причудливым двузубым прибором, невзначай позволяя шотландцу присмотреться и скопировать его движения.

Поначалу Годелот был уверен, что провалится сквозь мозаичный пол вместе со стулом. Но врач затеял малозначащий и легкий разговор, и постепенно подросток почувствовал себя чуть свободнее. Бениньо же, хоть и держался совершенно естественно, казалось, незаметно вел Годелота под руку, не позволяя ему попасть впросак. Демонстративно беря со стола нужный нож, он спокойно замечал: «Попробуйте куропатку. Филомена просто волшебница, можете мне поверить». Указывая на то или иное блюдо, рассказывал его историю, и оказывалось, что какая-нибудь незамысловатая морковь запросто могла заводить собственный герб и чеканить на нем свои бесчисленные подвиги.

Что говорить, ужин был великолепен, изысканное вино врач, не скупясь, сам подливал Годелоту в бокал, и подросток не заметил, как язык у него постепенно развязался, и вскоре он уже легко и охотно рассказывал сотрапезнику о детстве и умерших родителях. Шотландец спохватился, лишь дойдя до прежнего синьора, и почти с испугом понял, что не слишком следил за ходом беседы… Однако Бениньо и не собирался расспрашивать ни о графе Кампано, ни о пасторе, ни о других важных для Годелота материях. Отодвинув тарелку, он спокойно осведомился:

– Вы сыты, друг мой? Прекрасно. Сейчас нам подадут десерт. Итак, прежде чем мы приступим к обсуждению рукописи господина Коперника, я хочу задать вам важнейший вопрос: вы поверили в то, о чем он пишет?

Годелот помолчал. А потом, осторожно подбирая слова, начал:

– Господин доктор, скажу вам честно, все, что написано в этой книге, удивительно. А большая часть и вовсе невероятна. Но… я знаю, что не всегда можно полагаться на то, что видят глаза, даже если это выглядит очевидным. Мне ведь тоже кажется, что кровь налита в мое тело, будто в жбан. Где треснет – там и протечет. Но врач моего покойного синьора рассказал мне, что человеческое тело пронизано кровеносными… ну…

– …Сосудами, – подсказал Бениньо.

– Да, именно. И что кровь течет не наобум, а по точно установленному пути, хоть я этого и не вижу. Значит, весь мир тоже может быть устроен не так, как мне кажется. Я – военный, и я знаю, как стреляет аркебуза. А господин Коперник – астроном. И ему, вероятно, виднее, как движутся светила. – Годелот запнулся, снова смущаясь. – Простите. Вероятно, весь это лепет звучит довольно жалко.

Бениньо внимательно посмотрел подростку в глаза и вдруг улыбнулся незнакомой мягкой улыбкой:

– Вы зря оправдываетесь, Годелот. Все, сказанное вами, – не только не жалкий лепет, но поистине великие слова. Знаете, в чем трагедия нашего мира? Люди не хотят учиться. Они не желают высунуть хоть кончик носа из своей заплесневелой раковины и на миг допустить, что мир больше и диковинней, чем они привыкли думать. Любые открытия в нашем несчастном обществе прокладывают себе путь болью и подвергаются гонениям. Вы же – человек будущего. На вас и вам подобных зиждется надежда человечества. И все лишь потому, что вы готовы слушать, смотреть и рассуждать, а не лезете в ужасе под лавку при одной мысли, что облака не спрядены из овечьей шерсти. А теперь скажите, какие слова или факты показались вам неясными?

…За окнами сгустилась ночь. А пожилой врач и юный военный так и сидели за давно убранным столом, на котором виднелись лишь бесчисленные листы и чернильница. Свечи оплывали в шандалах, где-то далеко слышались плеск весел, голоса фонарщиков и уханье одинокой совы. А они все говорили и говорили.

Давно была забыта неловкость, они спорили, подчас перебивая друг друга, Бениньо хватался за перо и что-то рисовал, пояснял, размахивая руками, сыпал терминами и пенял Годелоту на незнание латыни, которое «пристало разве что деревенщине», забывая, что девяносто девять коренных венецианцев из сотни знают сей древний язык не лучше мальчишки-провинциала.

Они опомнились только к полуночи, когда Бениньо пришлось кликнуть лакея и потребовать еще свечей. Непринужденность была вспугнута, и Годелот снова ощутил себя не в своей тарелке. Однако время смущенного бормотания тоже осталось позади. Глядя, как врач зажигает свечи, шотландец проговорил:

– Господин доктор, позвольте спросить: почему вы возитесь со мной? Почему оказываете мне эту честь, хотя я ничем не заслужил ее?

Бениньо спокойно поправил последнюю свечу и сел.

– Ну, это проще простого, Годелот. Я вас использую.

Услышав этот странный ответ, шотландец невольно моргнул:

– О.… Ну, это, по крайней мере, честно…

Врач же расхохотался:

– Друг мой, вы, как многие порядочные люди, отчего-то боитесь самых обычных слов! А меж тем все люди используют друг друга, и это правильно, дело лишь за способом и целью.

Видите ли, Годелот, я уже немолод. Семьи я не нажил, а единственного друга потерял много, очень много лет назад. Но с годами я узнал важную вещь: судьбе не по нраву стяжатели, и однажды она устает лить воду в бездонный колодец.

Я всю жизнь копил знания, не заботясь о том, чтобы с кем-то их разделить. Преподавать медицину мне казалось скучным, по натуре я более ученый, нежели наставник.

И лишь в последнее время я ощутил, что делаю что-то не так. В сущности, все мои знания и умения так и не принесли истинных плодов. Быть может, именно за это меня карает судьба, не позволяя мне открыть путь излечения ее сиятельства.

И тут, будто в ответ на мои раздумья, появляетесь вы. Юный, пытливый, распахнутый для свежего ветра. И потому я использую вас, Годелот. Вы – мой шанс извиниться перед судьбой. И я не стану скрывать: я толкаю вас на нелегкий путь. Ведь книга, которую мы сегодня обсуждали, запрещена законом и успела принести своему автору немало тревог. Так что будьте осторожны.

– А вы, – Годелот подался вперед, – вы не находите неосторожным доверять подобную книгу едва знакомому… хм… деревенщине?

Бениньо лишь усмехнулся:

– Друг мой, я уже не в тех годах, чтобы бояться ареста. А если вы столь умны, как кажетесь, то и не подумаете меня предать, погубив при этом самого себя. Да и никто никогда ничему не научится, если все станут прятаться за шкаф. Так что… я рискнул. А жизнь все расставит по местам.

Годелот помолчал.

– Я не подведу вас, доктор, – сказал он наконец.

– Я и не сомневаюсь, – так же просто отозвался Бениньо.

Той ночью утомленный Годелот спал без сновидений. С самого утра голова раскалывалась то ли от недавней раны, то ли от переполненности мыслями. Вчерашний разговор с врачом, странные слова об использовании, о примирении с судьбой. Шотландец уже не знал, верно ли он понял доктора и вообще понял ли хоть что-то в круговерти иносказаний, завуалированных похвал и полуиронических наставлений Бениньо.

Совершенно измучившись, Годелот заставил себя отбросить эти бесполезные размышления и сосредоточиться на более насущной задаче: сегодня предстояло передать Пеппо письмо.

Выходя в половине восьмого утра из особняка, он услышал за спиной оклик:

– Мак-Рорк, постой!

Замедляя шаги, шотландец поморщился, но догнавший его Марцино улыбнулся самым дружеским образом:

– Да погоди, я всего пару слов сказать! Прости за вчерашнее! Ей-богу, так приперло – хоть в петлю, а ни у кого ни гроша! Семья у меня в городе, Мак-Рорк. За жилье не плачено, а хозяину-то какое дело? Ему вовремя деньги подавай.

Годелот примирительно покачал головой:

– Вот оно что… Я и не знал, что ты человек семейный. Нашел деньги-то?

– Нашел, – кивнул однополчанин, – командир подсобил, храни его Господи. Ну, бывай, парень. Не держи на меня зла. Побегу, женушку порадую, она со вчера изводится.

Марцино унесся, а Годелот неспешно зашагал своей дорогой, поневоле ощутив легкое удовлетворение: новой войны с соратниками ему вовсе не хотелось, а будничная причина вчерашней выходки однополчанина сразу утихомирила досадный внутренний зуд, словно вынула занозу.