- Спасибо, что вернула меня! - Произнёс попаданец, с улыбкой глядя на Тэссу.

- Может быть ты не помнишь, но я не люблю отпускать тех, к кому привязана. - С нежностью в голосе ответила Тэсса и подошла к псу, чтобы исцелить его.

Цербер поднялся и загавкал, стал носиться вокруг и вилять хвостом. Тэсса бросила недовольный взгляд на братьев, которые восхищённо глядели на Дементия, а секунду спустя бросились его обнимать.

- Ты жив! Я думал… думал, это конец! - Прошептал Макс и пересёкся взглядом с Тэссой, но никто не произнёс ни слова.

- Нам нужно уходить отсюда. - Сказал попаданец. - Белафорт и вся его свора могут вернуться. Мне кажется, самым разумным сейчас будет временно скрыться в Аниме.

- В этом есть смысл! - Согласилась Тэсса и взмахнула рукой.

Макс ожидал какого-то визуального эффекта, но ничего не произошло, только земля под ногами стала такой мягкой, что Макс провалился и краешком глаза заметил, как и остальные проваливаются в неизвестную глубину.

Тишину, серость и облезлость Бугульмы затопило изумрудным светом, и вся гадость, вся мерзость провинциального городка испарялась, забирая с собой бардак и разруху.

Всё оживало. Словно по волшебству отстраивались дома, улицы и дворы.

Эпидемия убывала, и бесплодие теряло силу. Свежий ветерок изгонял затхлый воздух, принося бодрость и тепло новой жизни. Притихли орды заражённых, но не ропот напуганных людишек, а таинственный купол так и остался висеть над Бугульмой, хоть и не выдавал себя мерцанием и осыпающимся пеплом.

Вот что видела, точнее, улавливала внутренним чутьем Азалия, стоя у окна зала в полицейском участке. Одной рукой она упиралась о стену, а другой держалась за живот, пока тошнотворный ком то и дело подкатывал горлу. Как же тянуло блевать от всей этой реставрации.

Но ещё до этого, когда волна исцеляющего света лишь ворвалась в это место, Азалия всё ещё была заключена в каменном коконе. Встретившись с изумрудным светом, он стал понемногу крошиться, в нём образовались крошечные отверстия, и пусть волна уже рассеялась, её мельчайшие частицы долго оставались в воздухе. Они то и дело въедались в кожу, по чуть-чуть проедая её, словно в плоть вонзались тысячи невидимых иголок.

Но Азалия не смогла бы закричать или пошевелиться всё ещё замурованная, а только содрогаться от боли. Что дальше? Испепелят, разотрут и пустят по ветру? Дёргайся хоть изо всех сил, но как это поможет, если тебя уже замариновали? Ты начинаешь вариться без огня и без воды, в собственном соку, в волшебном маринаде, что зовётся агонией. Но можно ли унять горячее женское сердце? Иногда от его неистового пламени остаются лишь пылающие угольки, но попробуй сжать их в руке, они яростно зашипят и прольют твою кровь.

Азалия кричала и тряслась, и тьма окутывала кокон, лениво сочась из ближайших теней. Каменная тюрьма всё больше трескалась, крошилась, и один за другим обломки разлетались по сторонам, пока пленница не рухнула на пол, лишённая не только одежды, но и вообще всего, обнажённая душа в сожжённой плоти. Оголённый нерв и любой контакт с разряженным воздухом сулит лишь боль и страдание.

Азалия лежала на полу и содрогалась, охваченная ярким солнечным светом с зеленовато-ядовитым для неё отблеском.

Она не может думать, поэтому подумаем мы.

Что её спасло? Быть может фривольный симбиоз с человеческой душой? Душа, то, за что держится и к чему тянется этот мир. А ведь именно Ранзор посоветовал ей с кем-нибудь слиться. И этим сохранил жизнь? На что она её потратит? Впрочем, теперь это не столь важно. Она вернулась, определила страдание как норму и, кажется, даже свыклась. Но вернулась куда и откуда? В саму себя щемящей в сердце болью и расплавляющейся плотью, в нутре которого всё отмирает?

Чтобы хоть как-то выжить, пришлось карабкаться сквозь эту боль, тянуться за её пределы, выпрямлять спину, показывая жизни гордую осанку, пусть даже в этот самый момент всё вокруг желало видеть её скрюченной, уродливой старухой.

И не было больше связи с любимым, как и его самого. От этого всё естество болело по великой утрате.

Азалия тряслась, билась обожжённой плотью рук и ног об деревянный пол, сдирая кожу, корчилась и выгибалась, скребла ногтями доски, впиваясь в них до невозможной боли и вопила изо всех сил.

Как бы ещё она смогла пытать себя, если её не было рядом, когда он пал? Он был всем! Она была им, а он был ею, был смыслом, сутью в сути. Теперь же его нет.

Так прошло некоторое время, а затем, обессилив, Азалия просто лежала и смотрела в потолок со дна своего рассудка, где она искала ту человеческую душу, с которой слилась. А найдя, стала истязать самыми немыслимыми способами. Но главным образом, убивая в себе всё живое, способное чувствовать и это приносило облегчение. Вот такая чувственная деградация.

Азалия поднялась и оглядела себя, в каждой клетке её измождённого, обожжённого тела смешалась боль. Она была в каждой секунде этого пробуждения и в каждом мгновении всё такая же сильная, не отступающая, а смысл всё больше забывался и утрачивался. Вот тогда-то Азалия и подошла к окну, чтобы вспомнить. И ей открылся тошнотворный вид.

Один взгляд на всё живое и здоровое щиплил и резал глаза, заставлял морщиться и порождал внутри пустоту, таким всё казалось выхолощенным и отвратным. Тысячи глаз, которыми Азалия уже не сможет видеть мир, расползались по городу, зерцала душ, с которыми она уже не сможет поделиться новым виденьем.

Азалия почувствовала присутствие ещё одной персоны и обернулась. Здесь было два разрушенных кокона и третий целёхонький. Она не обратила на него внимания сразу, но теперь приблизилась к нему и стала отрывать каменные слои, желая увидеть ту заражённую, на которую пала милость её возлюбленного. Заглянуть в недоступные, запретные указом Ранзора очи и понять, что же в ней есть такого, чего нет в Азалии.

И когда от кокона не осталось ни одного обломка, Азалия подхватила Анну, расчистила под ней камни, уложила на пол и всё поняла. Увидела и уразумела всю красоту и жизнь в этом упругом, обнажённом теле, прелестные формы которой можно было сравнить лишь с прелестью русских холмов и равнин. А длинные пшеничного окраса волосы истинной славянки с солнечными лучами. Алые губы, несуразный нос, выступающие скулы и милые ямочки на щеках на прекрасном лице, с игривой, непостоянной погодой. Порой она улыбается тебе, другой же раз ты улыбаешься её бурям и невзгодам, а бывает, вы улыбаетесь вместе, и тогда ты любуешься её большими выразительными глазами, точно звёздами, что светят тебе ясными ночами из далёких, космических глубин.

Азалия провела дрожащей рукой по этому прекрасному телу, ощутив ту изысканную негу, что в ней заключена, касаясь лишь подушечками пальцев и не смея решиться на большее. От щиколотки она поднялась к аппетитному бедру, затем коснулась персиковой кожи в тайном месте с одной единственной окрашенной в рыжий тон полоской и не оставила без внимания едва округлый живот и мягкие, нежные, спелые груди.

Нечеловеческая красота. И это не метафора. От самых лёгких прикосновений по коже расходились тончайшие, едва заметные нити тёмных вен и тут же исчезали.

Азалия сомкнула руки на шее Анны и начала душить.

«Я верну свою благодать! Ты тупая, белобрысая сука не заслужила такой милости! Её достойна лишь я! Лишь я одна имею значение! Все прочие ничто!»

Но сколь бы сильным не было удушье, шея не сдавливалась. Азалия скорее повредила бы собственные руки, нежели сломала эту хрупкую красоту. Её оберегала благодать. Заражённый дух, что исцелился и совладал со счастьем не доступным ни одному из смертных. И черпал из этого силу. Но даже в золотом сечении имеются слабые места, лазейки.