Ирфа поклонилась с благодарностью молчаливой.

Сумарок вздохнул про себя. Знал эту голодную тень под скулами, особый блеск глаз. Сам порой досыта не ел, но то он, чаруша, а тут девчонка совсем молоденькая, тощая, ровно стень…

— Молви прямо, добрый молодец, ты мормагон? — шепнула Ирфа, когда в комнату зашли.

— Чаруша я, рангом пониже, — улыбнулся Сумарок.

Девушка смутилась.

— Прости. Не хотела уязвить. А спутник твой, он, верно, из кнутов?

— Здесь угадала.

Ирфа поставила на лавку малый сундучок, увязанный в платки. Сама озиралась, не знала, видно, куда приткнуться. Одета навроде справно, да больно легко: кафтанец короткий, сапожки тонкие.

Сумарок за стол позвал. Наперед испросил у хозяюшки снедь горячую да чай свежий.

Поглядывал на гостью вечернюю. Ирфа, хоть и дичилась, хороша была непривычной, странной красотой. Волосы густые, гладкие, жемчужные, в частые косы заплетенные; а кожа при том — смугла, точно орехом натертая. И глаза зеленые, словно тень ракитовая, к вискам вытянуты, как у важенки. Голова не покрыта; очелье ловко высокий лоб охватывало, а к самым плечам рясны спускались-лились, искрили, звенели приманчиво.

Стройна девушка, в движениях проста и порывиста…

— Откуда ты тут такая, Ирфа? Птица залетная?

Рассмеялась Ирфа смущенно:

— Мать моя плясовицей была, из страны солнечной, морской. В нее я темная. Отец торги завел, зимний жемчуг в далях наших в большой цене, а тут — ровно бросовый… В уплату лугару меня и оставил. Я тут сыздетства, попривыкла.

— Своим коштом живешь?

— Тетка младешенькой к себе взяла. Добрая, только хворая. Я ей по хозяйству помогала, ходила за ней, она меня как дочку полюбила, в обиду не давала, весь живот свой мне отписала.

— Жених есть?

Потупилась девушка, головой покачала.

— Я тогда не слукавила. Мастерицей слыву не из последних. Низаю, шью-вышиваю. Хорошо мое изделие расходится. Вот, думаю скопить поболее да в узел податься, там ремеслу своему прилежно выучиться.

— Дело доброе.

За такими разговорами поснедали. Ирфа постепенно робость преодолела, заговорила громче.

— О чем поведать тебе хотела, Сумарок. Люди тут разные проживают, скрывать не буду, но все больше не злые, к труду усердные, покойные. Никогда не попрекали меня чернотой, слова злого не молвилсь в спину… А только в последнее время ровно хворь какая нашла: зачали иные, едва солнце, к берегу приходить. Встанут и смотрят. Сами едва одеты, но у каждого ровно шорки-наглазники. Постоят так, уходят, а кости пустые куда-то в лесок тащат… Я пробовала спрашивать, так дивятся, смеются, ровно и не помнят ничего. В лесок ходила, не нашла ничего. А еще седмицу назад люди с узла приезжали, перекупы, загодя хотели приглядеть товар. Так и пропали. Ах, Сумарок, не важивалось прежде такого!

Сумарок слушал со всем прилежанием.

— А люди что на такое молвят?

— Ровно и не случилось ничего. — Вздохнула Ирфа.— Как первый снег с крыш долой. Не знала кому сказать. Чует мое сердце, Сумарок, злое дело затевается, непокойно мне за соседушек.

— Благодарю, Ирфа, что до тонкости все обсказала. Теперь хоть ведомо мне, за какую ниточку прежде тянуть…

Задумчиво браслет погладил.

Ирфа на него взгляд обратила.

— Чудесное у тебя украшение. Не видала прежде такого. Разрешишь ближе глянуть?

— За погляд денег не берут, — улыбнулся Сумарок, руку вытянул.

Девушка с любопытством перстами тонкими по браслету прошлась.

— Дивно! — воскликнула. — Не вижу смычек-перемычек, швов не вижу. А как снимать его?

— Никак, — рассмеялся Сумарок. — Сколько ношу, ни разу не спадал. Как влитой. А ты свое поделье покажешь, раз принесла?

Ирфа запираться не стала. Открыла сундучок, на поставец складной выложила богатства. Увидел Сумарок, что не пустые слова о мастерстве своем Ирфа роняла: и впрямь, тонкая работа себя обнаружила, красота затейная.

А тут и мысль на ум пала.

Достал из пестеря пучок проволоки цветной, что еще с Грай-Играй припас.

— Вот, гляди. Как думаешь, можно ли из этих заготовок поделку какую собрать?

— Браслетку?

— Мм, допустим.

Ирфа проволоку осмотрела, потянула, на сгиб покрутила, ногтем поскребла. Задумалась.

— Можно. Вот ежели с жемчугом да шнурами кожаными перемешать-заплести, красиво будет. У меня как раз есть свободный, и не из Утицы, речной. Не такой крупный, не такой нарядный, но мне он больше по сердцу.

Так сидели, покуда показывала-рассказывала Ирфа, как плетение творить. Сроду Сумарок эдакой тонкой работы не знал. Но суть верно ухватил, купил у низальщицы жемчужинки да прибор для работы.

— Я так не скоро управлюсь, — сказал, головой качая.

— К сроку поспеть надобно? Могу подсобить.

— Благодарю, а только сам собрать хочу. Ничего, аккурат к Зимнице поспею.

Рассмеялась на то Ирфа:

— Ох, Сумарок, много раньше! Ты прилежный, пожалуй, и за ночь управишься!

Улыбнулся Сумарок девушке. Справился, где живет, обещался заглянуть-проведать, да рассказать, что вызнал…

Уже на пороге, за скобу взявшись, обернулась от двери Ирфа:

— Благодарю, чаруша, что выслушал, смехом не прогнал. Долго я влаялась, долго мыкалась. С тобой поделилась, будто легче стало.

С тем и ушла.

Сумарок же засиделся, увлекла работа непривычная. Трудился, покуда глаза не заломило.

Как лег, сразу уснул — разваляло с дороги. Пробудился же, когда качнулся воздух, когда ощутил подле себя присутствие.

— Тише, это я, — успокоил кнут.

Сумарок выдохнул, обратно вытянулся. Справился сонным голосом:

— Узнал что?

Сивый неопределенно хмыкнул.

— Думал я или талуху повстречать, или ведьму-кочергу, а тут что-то иное рисуется. У тебя как?

— Ирфа приходила…

Кнут фыркнул.

— Кто бы сомневался.

— Приходила, речь говорила. — Не дал себя сбить Сумарок. — Молвила, что иные из лугара странно себя вести зачали. Ровно сами себе не хозяева.

— Ну? — Кнут нетерпеливо щелкнул пальцами. — Детали, напарник?

— Не нукай, не запрягал, — ответил Сумарок, но продолжал.— Сказывала, что к озеру ходят, стоят, смотрят без цели, ровно коровы на лугу… Все в одних рубашках, и не холодно им. Будто шорки на головах, как у лошадей наглазники. Стары кости, оглодки, что после лова остаются, зачем-то сбирают да куда-то в лес тащат дружно, ровно мураши.

Сивый вскинулся.

— Кордицепс?

— Знаешь, что, — обиделся Сумарок. — Сам ты…

— То гриб, что через споры у мураша на голове прорастает да им правит, — терпеливо скрипнув зубами, пояснил Сивый. — Ровно возница.

— Думаешь, людей кто-то… Что-то под свою волю загребло?

— Может статься. — Кнут задумчиво языком щелкнул. — Но лучше бы ты спросил девку, чего она сама по зорьке на берегу холодном забыла. Едва ли рыбку прикармливала… Да куда ты?

— Как куда? Возницу искать!

— Ох, Сумарок, беда мне с тобой. Сказала же твоя мастерица, что утром они все у озера трутся. Значит, утром и пойдем. Проследим, куда кости тащат… А пока отдыхай.

— А ты что?

Кнут переплет показал.

— А я вот, покуда про поляницу прекрасную да князева сына почитаю, Степаново творение. Угар-мужик, понесло его в дебри…

— Добро,— Сумарок зевнул, к стенке отвернулся. — Только, прошу, ногой не стучи и песни свои не пой. А иначе расскажу, кто там главный злодей-чернодей.

— Это низко.

— Довольно высоко, — пробормотал Сумарок, усмехнувшись.

Уснул все же под песню вполголоса, о достославном великомогучем Воеводе Шестопере. Длинная была песня, бойкая, о том, что в какие бы одежды ты ни рядился, под чьими бы знаменами ни бился, не сравниться тебе с самим Шестопером, первейшим да спорым…

Очнулся на спине. Глаза открыл — темно еще. Шевельнуться никак, ровно все тело колодой обратилось.

А на потолке, прямо над ложницей, сидело что-то. Смотрело. Навроде человек, навроде нет. Голова к спине повернута или маска какая на затылок вздета, не мог сообразить-разобрать спросонья. Держался сущ за матицу ногами-руками, приник телом к дереву, ровно жук.