Вот — толкушка на ножном приводе. Знай ногами сучи, а пест тяжеленный и лен мнет, и зерно трет. Шелуху ветром сдувает, муку в мешочек через сита ссыпает.

А вот пчелиный пастырь в шапке с полями да сеткой: у короба на ножках, крышу снимает, оттуда рамки добывет, а в рамках — мед молодой, брусочком липовым лежит. Ни колод долбить, ни бортничать!

У другого чуда народ шумит, галдит: то древо стоит, в кроне птицы на разные лады поют-заливаются, а которые птахи из дерева, которы — из железа, а иные из кости.

Поодаль баньку поставили, да не простую: сами по себе ходят-катаются ушаты да веники. Ложится человек на лавку — и хлещут его веники, и мыльной водой шайки плещут, и чистой омывают, и лавка сама повертывается, скидывает разомлевшего под хохот зрителей, что носы у оконец плющат…

Всяческие приспособы рукотворные-разновидные встречались, иные даже Амулангу заставляли брови поднимать, вглядываться с ревнивым интересом.

С одними мастерами Амуланга раскланивалась, с другими за руку здоровкалась, от третьих — вовсе отворачивалась.

— Что же ты сама, ничем не повеличишься?

Амуланга плечом острым дернула.

— Не в пору мне бахвалиться. И без того мои придумки каждый знает.

— Твое изделие на отличку, то верно, — поддержал Сумарок. — Но сама не хотела бы изобретениями своими покичиться?

— Ты, Сумарок, поумнее многих, а все же дурак, — со вздохом досады промолвила Амуланга. — Не по закону на ярмарке мастеровой девице представляться. Я тут с каждого изделия, что под моим началом, по моим сметкам, делано, свою долю имею. Так что не кручинься, не обижу себя.

Сумарок посвистел уважительно.

— Неужели среди мастеровых вовсе девиц, опричь тебя, нету?

Амуланга задумалась.

— Есть которые, — признала нехотя. — Да больно до жизни лакомы, на сладкое падки. Тут, если по серьезке дело делать, всю себя отдать надо, а какой молодец-удалец станет терпеть? Работушка деннонощная очи вымоет, сухоту нагонит, румянец украдет, красу девичью выпьет. Слыхал небось, бабий век… Почитай, я всю жизнь, всю силу женскую на кукол потратила. Куда мне до песен любовных…

И сердито отвернулась.

Вернулись на постоялое место затемно. Ужинали на ярмарке же, Амуланга там языками зацепилась со знакомым мастером.

Был тот невысок, но уемист, ширь в плечах, крепкий, веселый. На возрасте, а кудри что туча грозовая, синь черненая; глаза светлые, быстрые.

Кулебякой назвался. Амулангу сестрицей ласково величал, с чарушей со всем почтением поздоровался. В беседу друзей старых Сумарок не встревал, сидел себе, из ставца хлебал, по сторонам глазел.

Амуланга охоча была растабарывать с человеком, по интересам близким, так что разошлись не скоро. Сумарок, только лег, сразу заснул крепко, а пробудился от стука.

Сперва на мышей подумал, на жуков-древоточцев.

Будто кто ногтем али гвоздиком: тук-тук-тук, и, длинно — скрип, скрип, скрип. Помолчит и наново.

Сумарок с кровати скатился, заглянул под нее. Никого. Стук же будто из-под пола шел…

— Ты чего кувыркаешься? — сонно справилась Амуланга, заворочалась.

— А ты не слышишь ли?

— Чего? — Амуланга зевнула, глаза потерла.

— Стучит…

Мастерица ругнулась.

— Сумарок… б… в башке у тебя стукает. Ложись уже, вставать засветло.

Еще постоял Сумарок, ночь слушая. Место Амуланга выбрала тихое, благочинное, исстари купцами облюбованное, которые с женами да детушками приезжали; соседи их, кажется, все спали.

Долго прислушивался, но стукан неведомый затих, угомонился.

…С утра вышли, после завтрака. Амуланга хмуро глядела, как ворона нахохленная с забора.

— Ты мало что костлив, ровно лещ, так еще и всю меня испинал, — говорила, — знала бы, что такой беспокойный ночью, на полу бы постелила. Как с тобой люди спят?

— Не жалуются, — вздыхал в ответ Сумарок. — Прости, в следующий раз розно ляжем, не хотел тебя тревожить.

Уснул чаруша только под утро, но выспался — привык мало дремать. Амуланга же зевала до слез, ворчала. Сумарок ее пожалел, в стряпущей упросил горьких зерен столочь да сварить, тем напитком со сливками да медом потчевал мастерицу.

Амуланга, морщясь с непривычки, подношение выпила, а спустя малое время приободрилась да раздобрилась.

К удивлению Сумарока, не они одни чуть свет поднялись: уже толпился народ на взгорочке, на крутом бережочке, ровно ждал чего-то.

— Утром ветер вверх, с земли идет, — коротко, сухо проронила Амуланга в ответ.

Сказала и скрылась.

Вздохнул Сумарок. Стал вместе со всеми глазеть.

— Начали! Начали! Эх, братцы!

Охнул чаруша, попятился, когда начал горбыней вздыматься, воздвигаться из-под берега пузырь хрустальный.

— Что за штука такая? — справился у ближнего розмысла.

Тот бороду огладил, прищурился, следя за пузырем.

— А новину пытает наш брат. На какую вот высоту шар взберется…

Сумарок со всеми вместе голову задрал. Солнце уже лучи палючие по воде кинуло, а шар все парил, не торопился гибнуть.

Тут и Амуланга вернулась, светилась довольством.

— Вот ты, Сумарок, под какую бы надобность эту штуку приохотил? — спросила, в бок толкнув.

Сумарок задумался.

— Ну, вот если заплутает кто в лесу, например, а его ищут, так он мог бы шарик такой вверх отпустить, чтобы по нему опознали… Или, или если помощь кому нужна, еда там, вода али снадобье — так к шарику малый кулек или корзиночку подвязать, и так отправить. Можно еще наделать таких целый веник, чтобы пестрые да мелкие, детям раздать, вот им радостно будет!

Амуланга прихватила себя за подбородок.

— Неплохо, — признала, — люба мне мысль твоя про корзинку. Ежели шар поболее сыскать, то и человека, поди, поднимет? Чем не Качели Высоты?

Засмеялась коротко.

— А я вообще мыслила начинять шарики эти порохом злым да отправлять на стан вражеский. Там шарики лопались бы, а зелье…

Осеклась, увидев, как смотрит на нее Сумарок. Крякнула, да рукой махнула, не договорив.

После спытаний вновь своим чередом ярмарка пошла. Сумарок с мастерицей погуливал, оглядывался с интересом, присматривался к оружейному промыслу. Кладенец свой он бы ни на что не променял, но к новшествам любопытен был.

Амуланга речи мудреные с розмыслами вела, а Сумарок, до того праздно глазеющий, вновь уши навострил.

Стук-стук-стук. Скрип-скрип-скрип. Будто ногтем вели…

Огляделся украдкой, однако же никто больше не встревожился, не вскинулся..

Неужель и правда, в одной моей голове стучит, подумал смятенно.

А тут стук будто начал отдаляться неспешно. Сумарок осторожно за ним пошел. Так, мало-помалу, добрался до лабазов. Там уже — замки, не всякий возьмет. Приметил тут Сумарок — на лабазах красны перышки намалеваны. Попомнил слова купцовой дочки: отыщи меня, мол, как к Лукошкам пристанешь.

— Ты чего, парень, здесь шатаешься, а?

Подступил к нему коряжистый молодец: справно одетый, лицом строгий, но чистый, телом крепкий да ладный, только в ноге изьян, не гнулась, ровно патанка…

Сумарок поглядел на смурного сторожа, но не сробел, шагом не попятился.

Так молвил:

— Знакомую ищу.

— Какову эту? — усмехнулся сторож. — А ну-ка, ступай отседова, или я тебя со своей знакомой сведу, Дубинушкой прозывают…

Сумарок руки поднял.

Снова в насмешку, простучало — кажется, из-за самых дверей.

— Чьи лабазы хоть?

— Тебе какое дело? Давай, уходи добром, иначе, видит Коза…

Драки затевать Сумарок не собирался, поспешил досказать:

— Я Красноперке давний приятель, велела отыскать, как до лугара доберусь. Скажи, где пристала она? А то, может, знаешь, через кого весточку передать…

Лицо у парня на те слова прояснилось, брови черные разошлись.

— Ааа, так ты, что ли, тот самый удалец, что от лихих людей барышню нашу выручил?

Хмыкнул Сумарок.

— Уж и выручил. Сама бы всех порешила, и без моей послуги, нешто не знаешь ее.

— А то! — захохотал сторож, дубинушку опустил. — Уж она крутехонька, наша Красноперка! Мала птичка, да коготок востер! Семь шкур спустит. Добро, дам тебе провожатого, вживе сыщешь… А то — погодь маленько. Сама должна явиться.