Ну, каково?
— Ох, жалко как девушку, — сострадательно молвила Марга. — Любви-то да ласки каждой пташке, каждой букашке хочется…
— Да ну, было бы из-за чего гребтись, а то — парень-фуфлыга, ей бы плюнуть да отцу словцо молвить. В свином навозе бы извалял пса, да погнал от дома на пинках, погаными тряпками.
— Красота-то приглядчива, — сказал Сумарок задумчиво. — Не за нее любят.
— С лица воды не пить, — важно поддержал Калина.
Сивый потянулся:
— Эх, а я бы выпил, да не только с лица…
Мормагон вздохнул, бросил в кнута шишкой.
…После разошлись. Каждому заделье нашлось. Сумарок с тревогой ночи поджидал. Искал-поискал под солнцем он норы да следы суща: ничего, ровно пригрезилось на пустом месте.
Чтобы времечко быстрее летело, взялся Степанов подарок читать. Что говорить пустое, бойко Перга творил, красно, ярко да сладко.
Все книжицы в первую же ноченьку раздал, а по сю пору подступали к нему, покучиться, памятну закорючку поставить…
Под навес Марга подсела, струмент свой на колени положила.
— Не потревожу тебя, Сумарок-молодец? Ввечеру с Калиной нам петь, а я никак не выучу…
Сумарок головой качнул.
— Играй, пожалуйста, мне только в радость.
— Сам не хочешь ли испробовать?
— Ох, благодарствую. Не приспособлен я к этому.
Не чинился Сумарок, правду говорил. Стоило ему какую музыку взять — так колодами руки опускались. Ни к песням, ни к танцам, ни к игре не был он повернут. Варда тому дивовался, звал любопытным казусом. Говорил, что с чувством ритма у Сумарока все отлично, иначе бы не выучился биться так скоро да технично, и отчего такая закавыка, непонятно.
Сам Сумарок не завидовал, но много восхищался теми, кто и петь, и играть умел. Много толку ловко рубиться да на руках биться? Вот песни складывать — то воистину что-то удивительное.
Слушал Сумарок, как девушка поет. Думал себе: будь у него сестрица меньшая, так, верно, была бы с Маргой схожа.
Тихая девушка, милостивая, пригожая; ничуть не портил ее природный изъян, только, кажется, прибавлял. В первую их встречу крепко она того стеснялась, все глаза прятала. Нынче смелее глядела.
Сумарок целым себя сыздетства не знал, понимал, каково это, когда всякий в лицо пялится. А не так давно вовсе бросил глазок закрывать. Все равно ему сделалось, что пришлые с чужа скажут; да и глазок птичий был так с родным схож, что не отличишь…
— Как же вышло, Марга, что с Калиной ты крепко сдружилась? Ты же такая… Доброличная, разумная, уважливая. Сердцем отзывчивая, к людям ласковая, приветная. Калина же вспыльчив да гордостен без меры. Не обижает он тебя? Может, силой при себе держит?
Вздохнула Марга, головой покачала.
— Ах, Сумарок-молодец, не знаешь ты многого, а говоришь много. Я ведь, сам помнишь, не совсем обычная девушка, березовая. Меня Калина из Березыни вывел, и была я — ровно младенчик. Ничегошеньки о мире не знала. Всему меня учил, опекал-хлопотал… Тяжко по первости мне было, хоть вой, а ему, чаю, еще труднее. Но не бросил, ни разу ни словом, ни взглядом не укорил. Ты говоришь, что гордостен он: так и есть. Однако же никому в помощи не откажет, хоть и изругает по-всякому. Не мне тебе говорить, какова она, привязанность, что крепче веревки обоих держит.
Опустил голову Сумарок. Устыдился, аж в жар бросило.
— Прости мне, девушка. Не прав я был.
Марга улыбнулась, по руке погладила, пальцы пожала:
— Благодарю, что сердцем за меня переживаешь. Люб ты мне, Сумарок, ровно братец названый. На-ка вот… Хотя бы спытай.
Положила ему на колени струмент.
Сумарок удивился, что легок он да прохладен. Марга своими ручками его руки на струмент пристроила.
Вздохнул Сумарок, ровно перед прыжком с обрыва, воздуха набрал; ударил по круглым звонким бокам…
К третьей ночке уже и на парочки разбился народ. Спокойнее сделался: выплеснул веселье горячее. Новые огневые цветы принесли, вкопали; Матренушку зажгли — начала та поворачиваться, ровно в танце с бока на бок переваливаться. Девки ей цветов натаскали, для счастья своего женского.
Наряды особенные загодя сготовили, красные покрывала и рожки оленьи, травой да лентами, колокольчиками да плошками-свечками убранные. Сбирались девки в таковом обряженьи во славу Карги-Матрены плясать: чтобы не переводился зверь, чтобы рыбка в сети шла, чтобы земля рожала, чтобы младенчики в зыбках кричали…
А покамест игры затеяли: в скворушку-соловушку, в ниточку, в рощицу — каких игр только не выдумывала холостежь бойкая, на веселье повадная!
Марга, девушка ловкая, добычливая, накопала жемчуга — белой росы, что к ночи с листов плакун-травы падала да в землю зарывалась. Сладкая, пышная, на огне сготовить, так сама во рту тает.
Опытные сбиральщицы на вечерней зорьке платки под плакун-травой расстилали, чтобы прямо туда жемчужинки падали.
С Ильмень нанизали на прутки комочки белесые, пока Степан костерок готовил.
— Давно я так душевно времечко не проводила, — призналась Иль, задумчиво в огонь глядя, — все больше раком по буеракам…
Марга поглядела робко на старшую подругу. Иль ей казалась дивной раскрасавицей-воительницей, как из сказки какой. Сильная, проворная-задорная, речистая, на ответ быстрая!
— Ну а ты чего, скромница? Дом-огород, детишек-оглоедов не думаешь завести?
— Что-то не хочется пока, — призналась Марга, потупила очи, зарумянилась. — Мне и так ладно.
Рассмеялась Иль.
— Я-то понимаю, да при других речей таких не говаривай, камнями побьют. Что за девка, коли не брюхата, не с подойником, не за мужем? Так ведьмой прослывешь.
— Уж лучше ведьмой, — негромко молвила Марга, вздохнув.
Насмотрелась она на злую бабью долю-неволю, покуда с мормагоном по лугарам-узлам пробиралась.
Иль одобрительно улыбнулась.
— Нравишься ты мне, — мурлыкнула.
Склонилась ниже, толкнула в бок локтем.
— Ох, Степана мне чаруша подогнал, куда как славно вышло! Уж сколько я мужиков знавала, а этот прям чужого стада бычок, не из тучи гром! Слова какие говорит ласковые! Ручку целует, как боярышне! И вообще… мал груздок, а большой знаток…
Марга раскраснелась, но не отодвинулась — с замиранием сердечным шепот стыдный слушала.
Когда Сумарок с обхода вернулся, уже и яблоки земляные доспели, и роса сладкая. Подсел к сочинителю, покосился в письмо: заранее опасался.
Степан все ваял; забывшись, едва не в пламя сунулся.
— Ох, девушки-лебедушки, огонь-то нынче ярый какой! Будто крапивный!
— Я все про огневиду твою думаю. Вот, а почему бы ей, например, иным предметом природы не обернуться?
— Каким это? — заинтересовался Степан.
— Ну, положим, лисицей… Али птицей. Или, хотя бы, свиньей.
Всплеснул руками Степан, захохотал в голос.
— Ах, солнышко, шутник ты, видит Коза! Какой же это страх, коли свиньей? А надо, чтобы боялись!
Задумался Сумарок, в огонь глядючи.
Степан, посмеиваясь да головой качая, вновь за писало взялся.
— Но про переверта-огневиду это хорошо, — молвил вдруг думчиво, — пожалуй, запишу. Не хочешь ли, рыженький, ко мне в помощники пойти, а? Чую, натура ты страстная, всегда что интересное выдумать можешь…
— Благодарствую на добром слове, дай срок, решу, — усмехнулся Сумарок.
Степан же дальше творил, царапал берестяные листочки. Огнь хороший свет давал, чаруша рядом молчал, девушки их посмеивались да болтали между собой, лакомились печеными яблоками с солью… Вдруг зачуял Степан, будто смотрят на него пристально, недобро.
На своей шкуре знал, что чутьем не след пренебрегать; сколько раз упасало оно его от мужей ревнивых, от женихов драчливых!
Голову поднял, огляделся: никого чужого, на отшибе они устроились. Не так далеко малый костерок догорал, а до больших еще дошагать надо было. Наново в огонь глянул, а там — будто сидит что живое. Оцепенел Степан, так и застыл, рот открыв… А только вдруг прыгнуло из огня, точно щука из воды — Степана то спасло, что чаруша приучен был жизнью.
